На линии огня

«Одно побужденье – величье твое», – мысленно напевает Пардейро, досылая патрон в ствол и сдвигая предохранитель. И повторяет эти слова гимна: «Твое благородство и твердость твоя». Двумя пальцами прикасается к шестиконечной звездочке, вышитой над нагрудным карманом, где лежат фотографии родителей и «крестной» вместе с не дописанным письмом к ней. Потом, не скрываясь, осеняет себя крестным знамением и, снижая пафос, подмигивает глядящим на него солдатам. Кое-кто улыбается в ответ, кое-кто тоже крестится. И слева, и справа все здесь зависят от него – от двадцатилетнего младшего лейтенанта военного времени, совсем недавно получившего это звание, который сейчас снова поведет своих солдат к победе или к разгрому.

Пардейро, глубоко вздохнув и с удовольствием чувствуя, что его легкие еще здоровы и исправно вдыхают воздух – он так понадобится скоро, – смотрит в синее небо, будто наполняет глаза его светом. Он чувствует себя в ладу со своей совестью и с миром, где ему выпало на долю жить. Если убьют – его похоронят как офицера и кабальеро, исполнившего свой долг и не испытывавшего ненависти – ярость в бою – это совсем другое дело – к тем, кого собирается убивать и кто, быть может, убьет его. Да, он в ладу с самим собой, хотя к этому чувству примешивается и нотка горьковатой грусти по всему, в чем ему, весьма вероятно, будет отказано.

Вот наконец он опускает глаза и смотрит вперед. «Чтоб видеть отчизну могучей и славной», – напевает он про себя и вдруг смущенно сознает, что не помнит, как там дальше, хоть и пел этот гимн раз сто. Впрочем, сейчас уже все равно. Он поднимает левую руку с пятью растопыренными пальцами и загибает их по одному – четыре… три… два. Последним, указательным описывает в воздухе круг. Потом выходит из-под защиты танка и видит впереди белую грозную стену Аринеры, всю исклеванную пулями, и фонтанчики пыли, вздымаемой пулеметными очередями. До нее не будет и ста метров, но кажется, что она стоит на рубеже времени и страха.

– Испания, воспрянь!

Он выкрикивает это хрипло – сказываются десять дней подобных выкриков – и с пистолетом в руке пускается бегом. На пять метров опережая своих людей, как велит неписаный устав Легиона.

И тут внезапно вспоминает следующую строчку: «…Сыны твои с радостью жизнь отдадут».

Хулиан Панисо поплотней прилаживает бинт на сорванном ногте, просовывает голову в щель между мешков с землей, смотрит и оценивает увиденное забористой бранью, помянув Пречистую Деву.

Новобранцы – Рафаэль и еще десяток парней, – стоящие рядом, глядят на него в ожидании того, что подрывник дать им не может, – воодушевления и уверенности. Слишком много товарищей погибло у них на глазах, и потому так напряжены их полудетские, грязные и утомленные лица, и такое смятение застыло в широко открытых глазах, устремленных на Панисо, – так во время шторма, когда валятся мачты и рвутся паруса, смотрят на своего капитана неопытные матросы. Но он-то не капитан, он неизменно отказывался даже от капральской нашивки. Он не умеет командовать людьми вообще, а уж мальчишками лет по 16–18 – и подавно. А умеет он только драться.

– Ну вот что, ребятишки мои, – выдавливает он из себя. – Они сейчас в штыки бросятся. Надо будет их остановить любой ценой. Досюда им дойти никак нельзя.

– А если отступим? – отваживается спросить кто-то.

– Тогда еще хуже будет, глупышка… Перестреляют нас в спину, как кроликов.

Лязгает взводимый автомат. Полтора магазина – пятьдесят четыре патрона. И ни одной гранаты. Кончатся – придется плясать хоту прикладом и штыком. Скрывая досаду, тая уныние, он заставляет себя улыбнуться. Как же не хватает сейчас кума – Пако Ольмоса, как жаль, что нельзя сказать ему, чтоб заткнулся.

Панисо показывает на мешки с землей:

– Вот здесь засядем и будем бить из всего, что в наличии. Рот не разевай, мушкой не моргай. Один выстрел – один фашист.

Подавая пример, он привстает так, чтобы опереть ствол и прицелиться в фигурки, которые стремительно движутся вперед и сейчас уже шагах в пятидесяти. Переводит огонь на одиночный, нажимает на спуск и начинает стрелять – медленно, методично, тщательно выцеливая тех, кто оказался ближе. Слева и справа раздаются выстрелы новобранцев, последовавших его примеру. Только двое по-прежнему лежат, скорчившись, за бруствером, а один удирает. Панисо перебарывает искушение догнать его пулей. Он понимает – не время. Это может подорвать боевой дух остальных.

Атаку прикрывают три танка. Повезло, думает подрывник, это германские машины, судя по темной окраске, они вооружены только пулеметами. Будь у них башенные орудия, как на русских, от Аринеры бы и следа не осталось. Но и эти остановились поодаль, предоставляя пехоте – кажется, это легионеры – сделать всю работу. Но это будет не так-то просто. К ружейной трескотне с брустверов и из окон Аринеры присоединяется отчетливый стук русского пулемета слева, который веером точных очередей заставляет франкистов держаться на почтительном расстоянии, замедлить продвижение, то и дело останавливаться и искать убежища за камнями и пригорками.