На линии огня

Впрочем, они отвечают огнем. Мины больше не падают, как было еще недавно, однако танковые пулеметы обстоятельно и обильно поливают республиканские укрепления. Падают бойцы, кончаются боеприпасы, время от времени слышны отчаянные крики, требующие патронов, которые никто не подносит. Или я ничего не смыслю в военном деле, думает Панисо, или у меня за спиной вся эта орава побросает оружие и рванет что есть мочи к реке.

– Все правильно делаете! – кричат он своим мальчишкам. – Продолжайте в том же духе! Не церемоньтесь с ними! Пожестче! Представьте, что на вас смотрят ваши невесты!

Никакие невесты – смотрят они, не смотрят – тут не помогут, и бывший шахтер это знает. Однако бежать ему не хочется, лень ему бежать. Как говорят в его краю – решетом воду носить. И чем это место хуже любого другого, чтобы встретить конец? Ему жалко – что правда, то правда – этих щенков вокруг, которые умирают или вот-вот умрут, еще толком не начав жить. Но что поделаешь – такова жизнь, на то и война, чтобы на ней убивать. Так уж устроен этот паскудный мир, что сражается ради того, чтобы стать другим, новым, который непременно должен прийти ему на смену. Кому может понравиться прежний?

Пулеметная очередь хлещет по брустверу. Один из новобранцев, выпустив винтовку, вскидывает руки к лицу и без единого звука опускается – так медленно, что кажется, будто он решил присесть. Второй, с раздробленным плечом, ворочается на дне траншеи, зовет мать. Мама-мама, стонет он, мамочка…

– Бей их, дети мои! Бей эту сволочь!

– Мы не дети твои, дедуля, а внуки.

Это Рафаэль, оказавшийся совсем рядом, локоть к локтю, толкает ладонью рукоятку затвора, вгоняя в ствол один патрон за другим и стреляя туда же, куда и Панисо. Он сменил свое древнее ружье на маузер, подобранный у кого-то из убитых, и орудует им умело и действенно. Скосив на него глаз, подрывник видит в профиль его лицо, покрытое пороховой гарью, сдвинутую на одну бровь пилотку, нагловатую ухмылку, постоянно играющую на губах. Панисо открывает было рот, чтоб отпустить какую-нибудь шуточку, но в этот миг видит, как чуть левее пулеметная очередь ударяет в бруствер, за которым стоит «максим», и скашивает обоих номеров, оказавшихся на виду: они вставляли новую ленту и наливали воду под кожух. Один, дергаясь как марионетка на ярмарке, падает вниз, тело второго наваливается на пулемет.

Панисо не ждал такого. На этом участке «максим» – единственное серьезное препятствие для франкистов. И потому подрывник закидывает за спину автомат и хлопает по плечу Рафаэля:

– С пулеметом умеешь управляться?

– Нет.

– Тогда, считай, тебе повезло сегодня. Идем, научу.

Панисо, пригнувшись, бежит, вскакивает на бруствер и сбрасывает в сторону мертвого пулеметчика. Латунный рифленый кожух ствола раскален и покрыт кровью – Панисо чистит его рукавом, вынимает пробку наливного отверстия.

– Это «максим», понял? Потрясающая русская машинка. В каждой ленте – двести пятьдесят патронов. Скорострельность у этой зверюги – шестьсот выстрелов в минуту.

Панисо устраивается за стальным щитом:

– Ленту подай. Вот сюда – видишь? – ее вставляют. И вот так, справа налево, продергивают. Держи повыше, расправь, чтоб не скрутилась. И голову, голову пригни пониже, балда!

Когда конец ленты высовывается слева, Панисо сильным рывком толкает затвор вперед и дважды повторяет эту операцию.

– Понял? Теперь один патрон – в патроннике, а другой – на входе в выводной канал. Теперь можно вести непрерывный огонь.

Склонившись над затвором, он ухватывает двойную рукоять, упирает большой палец левой руки – правая обмотана бинтом – в спусковой рычаг и через окошечко щита всматривается в прицел. Метров тридцать, прикидывает он.

– Планку вот эту сдвинь на ноль. Рот открой пошире, не то перепонки лопнут.

Рафаэль делает, что сказано, пригибаясь, потому что танк только что дал новую очередь, прошедшую над мешками с землей и с треском ударившую в стену, с которой посыпалась кирпичная крошка. От шальной пули вибрирует щит и зловеще позванивает, сотрясая весь пулемет. Через две секунды Панисо, сморщившись от напряжения, ощерившись так, что становятся видны стиснутые зубы, прицельно бьет короткими точными очередями, оглашая воздух их грохочущей чередой. А на той стороне – там, куда он стреляет, – решительно двигавшиеся вперед фигурки вдруг замедляют ход, останавливаются, пытаются укрыться от фонтанчиков пыли, встающих там и тут.

– Ленту! Ленту приготовьте!

Обернувшись к Рафаэлю, Панисо – руки его ходят ходуном вместе с содрогающимся пулеметом – удрученно понимает: новобранцы, которые прятались за мешками с землей, начинают отступать, потому что, как и он, услышали шакалье завывание мавров, накатывающих с правого фланга. Это меняет дело – и сильно меняет: подрывник, у которого от ощущения совсем уже близкой опасности холодеет внизу живота, с трудом перебарывает панику. Но сейчас потерять голову – все равно что жизнь потерять, а жизнь ему еще нужна, чтобы фашистов бить. И он трясет Рафаэля за плечо:

– Тащи сюда кого-нибудь из своих, пока не все разбежались! Живо! Понесем эту дуру.