На линии огня

Покуда комиссар и заместитель пикируются, Гамбо вешает на шею ремешок бинокля и задумчиво оглядывает собственные позиции. До сих пор, думает он, все было сделано как нельзя лучше: 1-я рота его батальона в преддверии наиболее вероятного исхода боя – победы республиканцев – и предупрежденная насчет самого опасного поворота – контратаки франкистов – окопалась, уж как смогла, на склонах и на хребте Пепе, имея за спиной городок. Грунт каменистый, окопы полного профиля не выроешь, и потому бойцы выскребли в земле неглубокие стрелковые ячейки либо использовали рельеф местности и соорудили из камней брустверы. 2-я рота остается в резерве, сидит в тени фиговых и ореховых деревьев на обратном скате высоты, укрепилась там благодаря глубокой балке, пересекающей дорогу под деревянным мостом и проходящей возле кладбища, что позволяет взаимодействовать с окопавшейся там 3-й ротой. Таким образом, 437 бойцов батальона Островского занимают весь правый фланг Кастельетса: у пулеметов отличные сектора обстрела, минометы, спрятанные в балке, накрывают всю передовую до виноградников, тянущихся на северо-запад.

– Сдохнуть можно от этой жары, – говорит Гарсия: он снял фуражку и рукавом вытирает пот с лица.

– Что же дальше-то будет, – поддакивает Серигот.

Гамбо и в этом отношении сохраняет спокойствие. У его людей – полные фляги, а в рощице на обратном скате приготовлено сколько-то бидонов воды. Солдатам выдали полные боекомплекты, сухари, по банке сардин, тунца и русской тушенки. Даже если франкисты будут контратаковать, батальон способен своими силами продержаться сорок восемь часов. Или даже больше.

Размышляя обо всем этом, майор ведет глазами от дальней оконечности реки до позиций, занятых его людьми, а оттуда – до восточной высоты, где идет бой. Взгляд его скользит по крышам городка, где там и сям еще дымятся дома – колокольня уже рухнула, – пока не упирается в оливковую рощу возле скита.

– Там, за виноградниками, какое-то движение, – сообщает Серигот, заслоняясь ладонью от солнца.

– Наши или франкисты?

– Понятия не имею.

– Может, это наши добрались туда?

– Так далеко и в той стороне? Сомневаюсь.

И с тревогой поднимает бинокль к глазам. Смотрит. Двойная оптика сводит изображение воедино, но оно расплывается, потому что не в фокусе, и майор указательным пальцем вращает колесико настройки, покуда в колеблющемся от зноя и ослепительного света воздухе не возникает отчетливая картинка.

И вот тогда он видит. Видит солдат в алых, как маки, широкополых беретах. Их много, они еще далеко и движутся очень медленно, приближаясь к границе виноградников.

– Ах ты ж мать!.. – восклицает он. – Это рекете.

II

Граната разрывается так близко, что Хинесу Горгелю кажется, будто ему опалило лицо. Взрыв встряхивает его, оглушает, швыряет на ближайший валун, выкачав воздух из легких, и плотник не столько слышит, сколько чувствует звон металлических и каменных осколков, разлетающихся во все стороны. И внезапно он обнаруживает, что сидит, выплевывая землю, набившуюся в рот, а на ладони, которой ощупывал как будто распухший нос, видит кровь.

Миг спустя возвращаются, пробиваются сквозь туман в голове звуки – взрывы, выстрелы, голоса людей, которые богохульствуют, бранятся, выкрикивают что-то. И Горгель, тряся головой, чтобы в ней прояснилось, вспоминает миг, предшествовавший разрыву: свист пуль над хребтом, ползущих вверх людей – они подбадривают друг друга, понукают командами и криками, леденящими кровь. Видны мокрые от пота лица, выставленные штыки, гранаты в руках и откинутые перед броском туловища. И страх оттого, что они уже так близко, и ужасающая привычность, с которой ноющей ладонью он снова и снова передергивает затвор винтовки с уже раскалившимся – не притронешься – стволом, вставляет новый патрон и жмет на спуск, но не в силах остановить или задержать врага.

Винтовка! – спохватывается он внезапно.

И в панике дрожащими руками шарит вокруг, ища свой пропавший маузер. Оставшись без оружия, Хинес еще острее сознает свою уязвимость и беззащитность. Движимый тем же страхом, он пытается встать – и не может: ноги не слушаются.

Пам-пам-пам! – слышится совсем близко.

Это пистолетные выстрелы. Три подряд.

Тут он видит, как раненный в ногу сержант, вскинув пистолет, вытягивает руку и стреляет во что-то, находящееся над скалами и невидимое Горгелю.

Пам! Пам! Пам! Щелк.

После третьего выстрела каретка затвора замирает в заднем положении, и глаза сержанта, воспаленно сверкая на лице, покрытом, как маской, копотью и пылью, смотрят на нее почти ошеломленно.

Хинес Горгель открывает рот, чтобы крикнуть, но голосовые связки словно парализованы. Он не может издать ни звука. А хотелось сказать сержанту, что больше не может, что должен убраться отсюда, убежать, скрыться, – и не в силах выговорить ни слова, а из горла вырывается лишь нутряной прерывистый стон. Хриплое рыдание.