На линии огня

– Вот именно. Однако ж вот какое дело… Когда в Синке мы остались без офицеров и унтеров и вы сказали: «Слушай мою команду!», рота вас зауважала. Ну и я тоже.

Пардейро лестно слышать это, однако теперь он уже знает, как принимать похвалу. Каков должен быть его отклик – вернее, какого отклика от него ждут. И потому он озабоченно смотрит на часы, делая вид, что мысли его заняты другим.

– Ну, закругляйся.

– Закругляюсь, господин лейтенант. Еще хотел только сказать, что… ну, это… Что красные назначают командирами тех, кто политически подкован, или самых бойких и шустрых, или самое зверье, пусть даже они читать-писать не умеют.

– Хочешь сказать, в этом наше преимущество?

– Точно так. Наше преимущество в том, что у нас воюют такие люди. Молодые, образованные. Даровитые. У красных мужества в избытке, спору нет, но ведь на войне одного этого мало.

– И?

– А вот вы… Ну, в общем… У вас есть все, что должно быть у солдата, а вдобавок есть еще и талант. Два дня в городке, потом отступили, теперь вот здесь… Вот это я и хочу сказать, господин лейтенант… Что рота считает – вы хорошо себя показали.

Пардейро, делая вид, что пропустил его слова мимо ушей, смотрит по сторонам. В траншее и в стрелковых ячейках – «волчьих ямах» – едва заметны его солдаты, которые ждут врага, выставив над брустверами винтовки, разложив гранаты и запасные обоймы – их раздает Тонэт в легионерской пилотке, челноком снующий вдоль линии. Солдаты сохраняют спокойствие и дисциплину, несмотря на голод, жажду, зной, а иные, вопреки тому, что уже свалилось на них и что еще свалится, – даже способность шутить. И дело, во имя которого они сражаются, уже почти не имеет значения, но сражаются они умело, хладнокровно и расчетливо, не испытывая или, по крайней мере, не обнаруживая страха, что в данном случае одно и то же. Когда я был в училище в Авиле, мне бы и во сне не приснилось, думает Пардейро, что буду командовать бойцами такого класса. С таким послужным списком, как, например, у сержанта Владимира Корчагина.

– А зачем ты мне это рассказываешь сейчас?

Тот пожимает плечами:

– Честно говоря, сам не знаю. Захотелось… – Вздернув голову, он подбородком показывает в сторону оливковой рощи. – А может, потому, что эти сейчас опять полезут… Или потому, что вы трое суток справляетесь тут один, сами себе начальство.

Пардейро снова смотрит на часы:

– Твоя минута истекла, Владимир.

– Так точно, господин лейтенант, – от кивка начинает раскачиваться кисточка на легионерской пилотке. – И простите за откровенность.

– Не за что тебя прощать.

Оба всматриваются теперь в позиции противника. Красные прекратили огонь и даже минометный обстрел. Дурной знак.

– Ты сильно ненавидишь коммунистов, Владимир? Судя по твоей биографии, тебе есть за что.

Русский улыбается:

– Моя минута истекла, господин лейтенант.

– Твоя истекла. А теперь пошла моя.

Сержант, не сводя глаз с неприятеля, наклоняет голову, обдумывает ответ.

– Пока был там, в России, ненавидел… – говорит он наконец. – Сейчас все по-другому. Я дерусь не с людьми, а с делами.

Пардейро, прекрасно понимая его, кивает.

– Очень немногие у нас сражаются за какую-то четкую политическую идею. Большая часть – не за одну идею, а против другой.

– Вот и со мной так… Хотя… разве ненависть к их идеям – это не идеология, а?

– Возможно.

Воцаряется молчание. Звенят назойливые мухи, но ни тот ни другой не шевелится, не отгоняет их.

– Разрешите спросить, господин лейтенант… Что же вас-то привело сюда?

– Не мог больше смотреть, как рвут Испанию на куски, – не задумываясь отвечает тот. – Сыт по горло. И ничего больше.

– Как и большинство наших добровольцев, да?

– За исключением фалангистов и рекете.

– Ну это само собой… Конечно.

– У нас с ними есть кое-что общее: и они, и мы считаем, что красные – это сброд, который подлежит истреблению. В этом мы сходимся. И спорить тут не о чем. И жалеть о результатах я не стану.

– Разве что нас разобьют. Вот жалость-то будет.

– Верно говоришь, и в этом – наше преимущество. Мы же не собираемся переустраивать мир на иных началах, мы всего лишь хотим вымести красную сволочь… А уж потом, когда победим, увидим, кто нас разочарует, а кто нет.

Пардейро говорит, а сам наблюдает за красными, которые меж тем подобрались еще чуть ближе. Двигаются осторожно, перебегая от оливы к оливе и прячась за стволами. Ясно, что усвоили урок, преподанный теми, кто ходил в последнюю атаку и навсегда остался лежать между деревьев и у первой каменной ограды.

– Как считаете, господин лейтенант, сумеем еще раз их отбить?

Лейтенант искоса смотрит на него, напрасно ища тревогу на невозмутимом лице сержанта. Ничего, кроме профессионального интереса.

– Считаю, отобьем. Мы ведь – Легион, не так ли?

Русский смеется сквозь зубы:

– Так. Пока еще так.

– Ну вот. И, кроме того, у нас еще пятеро парней из Фаланги.

Сержант поднимает руку, растопырив четыре пальца:

– Четверо, господин лейтенант… Забыл доложить: этому коротенькому, бритоголовому пуля попала в шею, когда он перезаряжал «гочкис».

– Ах ты ж, драть их в лоб… Тяжело ранило?

– Прилично…

– Я говорил тебе – даже эти дерутся как звери.