На линии огня

Три металлически резких разрыва осыпают их землей и камнями, и пока не рассеялась туча пыли, саперы, вскарабкавшись вместе с другими на стену, бросаются к неприятельским траншеям. Но оттуда навстречу атакующим, как черные смертоносные булыжники, тоже летят гранаты и, описав в воздухе дугу, падают и разрываются, вплетая грохот в неумолчную винтовочную трескотню и отчетливо-хлесткий стук пулемета. Вдоль всей линии траншей тех, кто пытается подобраться к ним поближе, слепят вспышки выстрелов, оглушают разрывы – и в ответ раздаются крики людей, настигнутых пулей, смятением, едким дымом.

– Вперед! Вперед! – кричит лейтенант.

– Назад, ребята, назад! – кричат растерявшиеся и перепуганные солдаты.

Подрывники, не зная, на что решиться, пригибаются под губительным огнем. Сухие и жесткие рулады пулемета как будто издеваются над ними. Близкий разрыв – и горячий осколок гранаты задевает щеку Панисо, и тот испуганно втягивает голову в плечи. Первая линия траншей совсем рядом, метрах в двадцати, но кажется ему недосягаемой. Да нет, не кажется – он понимает, что так оно и есть. Те немногие его товарищи, которые еще не потеряли порыв и пытались добежать до нее, падают один за другим, так что теперь никто уже не пробует. Такая проба равносильна самоубийству, а их на сегодня уже предостаточно.

Пуля сражает лейтенанта, когда он открывает рот, чтобы отдать приказ продолжать атаку или отступить – теперь уже не узнаешь. Неподалеку осколок гранаты вспарывает живот солдату, и тот, наступив на собственные кишки, падает наземь, визжит как кабан, пытаясь запихнуть их обратно.

Ну, довольно для одного дня – для одного дня, для одной войны, а может быть, и для одной жизни. К такому выводу приходит Панисо и, вскинув автомат, высаживает половину магазина, отступает на несколько шагов, разряжает куда попало остальное и бегом пускается туда, откуда пришел. То же самое делают и остальные – перескакивают через каменную ограду и убегают среди миндальных деревьев, которыми обсажена терраса, а фашисты стреляют им вслед, как по кроликам.

– Зацепило, мать твою так, зацепило!

Это кричит Ольмос. Панисо оборачивается и видит, что его товарищ внезапно охромел.

– Куда попало?

– В ногу.

Дождавшись, пока Ольмос доковыляет, Панисо закидывает его руку себе на плечи и ведет дальше. Подоспевший на выручку Факир подхватывает товарища с другого боку, и вдвоем они доволакивают раненого до стены. Стрельба теперь идет беспорядочная: то вспыхнет, то смолкнет, и тогда в тишине слышны время от времени вялые одиночные выстрелы, да и пулемет на фланге затих. Если бы поливали свинцом с прежней силой, немногие бы добрались до уступа, но, по счастью, у франкистов, наверно, кончаются боеприпасы. Они берегут патроны, а республиканцы – жизни.

Свалившись по другую сторону стены, Панисо осматривает ногу Ольмоса:

– Да нет же ничего!

– Нет? Ну, значит, наверно, на излете задело… Или рикошетом. Но болит адски.

– Чтоб тебя, Ольмос! Кончай придуриваться!

– Да вот клянусь, боль несусветная!

– Заткнись лучше.

Факир, прибившийся к динамитчикам, выуживает из кисета окурок, пытается поднести ко рту, но трясущиеся руки не слушаются, и он дважды роняет его. С третьей попытки это ему удается: крутанув ладонью колесико зажигалки, неожиданно обретает спокойствие и прислушивается к голосам, доносящимся из франкистских траншей.

– Чего это они там разорались?

Панисо, заинтересовавшись, поворачивает голову в ту сторону. На террасе, под пыльными миндальными деревьями лежат человек десять – иные еще шевелятся и слабо стонут, но никто не осмеливается прийти к ним на помощь; самое же интересное происходит в пространстве между последней стенкой и линией траншей, у подножия скита, перед его выщербленным пулями каменным фасадом – бурым, массивным и вызывающе неприступным: там, на вражеских позициях, слышится многоголосое скандирование в сопровождении ритмичных хлопков в ладоши – как на корриде, когда на арене появляется слабосильный или трусливый бык, с которым ничего не стоит справиться.

– О чем это они? – спрашивает Ольмос.

Панисо, послушав еще немного, отворачивается, проводит ладонью по мокрому от пота лицу и кривит губы в горькой усмешке:

– «Дру-го-го вы-води!» Эти твари требуют, чтоб мы выпустили на них другого быка.

Хинес Горгель, руководствуясь не разумом, а наитием, идет в сторону, противоположную той, где садится солнце: ищет защиты у ночи и темноты.

Он так устал, что воля как будто не вмешивается в его действия – он то вдруг, неведомо почему, пустится бегом, то остановится и дальше пойдет медленным шагом. Он не знает, который теперь час, но солнце уже низко, и уже очень скоро начнутся сумерки.