На линии огня

Мавр, повесив флягу на шомпол, достает из кармана какой-то сверток в заскорузлой от грязи тряпице. Разворачивает и показывает Горгелю, что́ там: два кольца, пять золотых коронок, три пары наручных часов, республиканские и франкистские купюры, медальон на серебряной цепочке, книжечку папиросной бумаги, коробок спичек с логотипом валенсианского отеля «Метрополь» и мятую пачку французских сигарет.

– Песеты хорошие есть? Если есть – дам покурить тебе.

– Нет у меня ничего.

Мавр после недолгого раздумья пожимает плечами, сует в рот окурок, чиркает спичкой.

– Откуда ты родом?

– Из Альбасете.

Мавр сдвигает брови:

– Там вроде красные, нет? Клянусь, красные!

– Красные – там, а я, как видишь, тут, – желчно отвечает Горгель.

– Родня есть?

– Да уж не без того.

Мавр задумчиво смотрит на него:

– Перейти никогда не думаешь? Многие переходят, чтобы с семьями быть: отсюда туда переходят, оттуда сюда…

– Думал. Однако если сцапают – расстрел на месте.

Мавр скребет череп грязными ногтями, улыбается насмешливо:

– Потому и не бежишь? Боишься, что расстрел?

Горгель молчит. Селиман, затянувшись, щурится и как будто что-то вспоминает:

– Я – марокканец. Из Марокко, значит.

– Да что ты говоришь?

– То говорю.

– А здесь что забыл? Тебя привезли или своей охотой приехал?

– Сам приехал. По доброй воле моей.

– Черт… Каким же надо быть болваном, чтобы по доброй воле оказаться здесь.

– Ты же не знаешь историю мою, Инес.

– Хинес.

– Вся родня моя записалась – братья, племянники, свояки – все со мной вместе. Семь песет в день, одежу выдают, оружие… Красная мразь не признает Магомета, сжигает правоверных, убивает святых. Харам! Плохие люди. Мы пришли помогать хашу Франко спасти Испанию.

– Что такое «хаш»?

– Святой. Франко получил благословение Мулая Идриса, и говорят, делал хадж в Мекку, когда молодой.

– Да не свисти… Неужто у вас рассказывают такое?

– Жизнью клянусь.

– Ну и ну.

Немного подумав, мавр протягивает ему сигарету. Горгель с наслаждением затягивается. Так они сидят некоторое время и молча курят одну на двоих. Наконец Селиман гасит тлеющий кончик и бережно прячет окурок в жестяную коробочку.

Горгель поднимает глаза к небу. Солнце скрылось за краем лощины, тени тростника стали длинней. На смену слепням подоспели москиты – они жужжат и жалят еще настырней. Почувствовав укол, он хлопает себя по шее и видит на ладони кровавое пятнышко.

– Тут неподалеку жилье.

– Знаю. Клянусь, знаю. Ты думаешь то же, что и я сам думаю.

– Как стемнеет, можем попробовать пробраться туда. – Горгель смотрит на винтовку. – Патроны еще остались?

– Четыре штуки.

– Хорошо бы обойтись без стрельбы. Шуму много.

– Правда говорит устами твоими, Инес. Штык – надежней.

Горгель, свернувшись на дне лощины, пытается уснуть. Но вдруг поднимает голову:

– И потому ты вышел ко мне со штыком? Чтобы зарезать меня без шума, окажись я красным?

Бронзовое лицо мавра расплывается в широкой белозубой улыбке:

– Ты все понимаешь. Ты – соображаешь.

Иностранные журналисты, добравшись до Эбро, видят широкую гладь буроватой воды, поблескивающей в сумеречном свете. Вдалеке почти отвесно поднимается к небу столб дыма, красноватого в последних лучах солнца.

Левый берег, уже почти полностью скрытый темнотой, превратился в настоящую топь, откуда торчит сломанный тростник и где едва ли не по колено вязнут санитары, которые перекладывают на носилки раненых, доставленных на лодках и баркасах с берега правого. Раненых много, им наспех оказывают первую помощь, кое-как перевязывают и доставляют в госпиталь, устроенный на ближайшей ферме. Кое-кто стонет, когда их перегружают, но большинство хранит молчание, смирившись со своей судьбой. Вивиан Шерман потрясенно всматривается в их бледные, осунувшиеся лица, потухшие глаза, бессильно свисающие с носилок руки и ноги. И как же много этих молодых мужчин, дошедших до последней грани мучений и самой жизни, на лицах которых застыло страдальческое или отсутствующее выражение.

– Не снимайте это, – мрачно говорит Педро.

– Да и хотели бы – не получится, – недовольно цедит Чим Лангер. – Света мало.

Вивиан замечает оборудованный на лодках и пробковых поплавках настил – такой узкий, что пройти по нему можно лишь поодиночке. Течение изгибает его влево, и несколько понтонеров стараются удерживать его на месте или, по крайней мере, не дать отклониться больше допустимого. Люди – у очень многих на головах коричневые береты – длинной вереницей, балансируя, идут по этим шатким мосткам. Недалеко от берегового уреза уставила ввысь стволы своих «бофорсов» зенитная батарея, меж тем как прислуга оглядывает синий пока еще небосвод, где уже зажглась первая звезда.

– Танки, – говорит Табб.

– Где?

– Вон там, – показывает он, стараясь не привлекать к себе внимания. – Вон, под соснами. Закамуфлированы брезентом и ветками.

– Это русские Т-26, – подтверждает Лангер. – Вижу два.

– Три. Еще один – чуть поодаль.

– Будут переправляться на тот берег? – спрашивает Вивиан у Педро.

– Думаю, будут, – отвечает тот, с сомнением глядя на хрупкий настил. – Вот только не знаю как.