На линии огня

– Очень просто. Команды отдаются по-английски и по-испански, а матерится каждый на своем языке.

О’Даффи, демонстративно взглянув на часы, говорит нетерпеливо:

– Ну, короче, добро пожаловать к нам в батальон. Надеюсь, вам придется не слишком тяжко. Попозже, я думаю, мы еще увидимся. А меня, простите, ждут дела.

– А можно узнать, какую задачу вам поставили? – спрашивает Вивиан.

О’Даффи посылает Таббу укоризненный взгляд, словно именно англичанин ответствен за бестактность своей коллеги. Потом качает головой.

– Нет, нельзя, – сухо отвечает. – Сейчас нет ничего, что вам следовало бы знать. Кроме того, что среди прочего мне приказано форсировать реку. Мы в резерве и в должное время поддержим наступление, которое как раз сейчас разворачивается.

– И как? – интересуется Лангер.

– И об этом тоже я не уполномочен сообщать. За такими сведениями обратитесь в штаб бригады. Подполковник Фаустино Ланда уже в городке.

– Да я с ним знаком, – говорит Табб. – Брал у него интервью в Теруэле.

– Тем лучше. Вот с ним и реши этот вопрос. А теперь пойдемте, я вас представлю моим офицерам. Потом прихватите свои вещички и, если угодно, вас доставят на тот берег.

Через десять минут три журналиста и водитель вступают на мостки вслед за последними интербригадовцами. Стараясь сохранять равновесие на шатких досках, Вивиан смотрит на текущую у ног воду, на быстро темнеющее небо, на тени, которые все гуще окутывают низины. И кажется, что вместе с дневным светом исчезает и сама война. Столб дыма над городком сейчас едва заметен в безмолвии сумерек – издали не доносится ни звука, и вообще слышен только шум течения под досками настила и подкованными сапогами солдат, которые с длинными русскими винтовками-трехлинейками на ремне и с тяжелыми ранцами за спиной идут перед журналистами и позади них.

Американка чувствует смутное беспокойство. Странную сосущую тревогу, ощущение какого-то неблагополучия. Должно быть, так действует время суток, этот сумеречный час, когда очертания и цвета медленно растворяются в полутьме. А может быть, дело не в этом, а в молчаливых людях, среди которых она шагает. И речь не о Педро с тяжелым ранцем за спиной, не о привычно невозмутимых Лангере и Таббе – нет, о бойцах интербригады.

– Как тебе все это, Фил? – вполголоса спрашивает она, пытаясь успокоиться.

Англичанин, который идет перед ней, сунув руки в карманы, подняв воротник пиджака, не отвечает. Только пожимает плечами.

– Они стали другими, – подтверждает Чим у нее за спиной.

Именно так, думает Вивиан. Верное слово – «другими». Прежде журналистов принимали бы с дружелюбным любопытством, а она – единственная женщина среди множества мужчин – приковывала бы к себе их взгляды и выслушивала обычные реплики – «гляди, какая бабеночка». Все как обычно, все как всегда. Шуточки, любезности. Сегодня – не то. Бойцы смотрят на них безразлично, чтобы не сказать – хмуро, и безучастно скользят по ней ничего не выражающими пустыми глазами. И к двум ее спутникам тоже отнеслись не слишком сердечно. Интербригадовцы, рядом с которыми они идут, на этот раз воспринимают журналистов как людей посторонних и даже лишних, тогда как прежде видели в них тех, кто засвидетельствует перед всем миром их жертвенный героизм.

– Они побывали в весьма отдаленных краях, – не оборачиваясь, отвечает наконец Табб. – А из иных краев не возвращаются.

Американку поражает точность этого замечания. Не зря Фил Табб считается звездой военной журналистики. Он умеет видеть и умеет рассказать об увиденном – и это у него выходит прекрасно. Иностранные волонтеры совсем не похожи на тех, какими были еще год назад, когда верили в победу и с улыбкой шли в бой, воспетый в «Долине Харамы»[41], и не теряли бодрости даже в самые тяжкие моменты под Брунете и Бельчите, когда еще впереди были жуткое кровопролитие Арагона, отступление из-под Каспе и атака франкистов на Левант. Сейчас же кажется, будто что-то сломалось в них, и этот надлом чувствуется в небритых, осунувшихся от лишений и тягот лицах ветеранов, заметен по их поношенной, наспех заштопанной одежде, прикрывающей тела, смертельно утомленные переходами и боями. Тщедушные, угрюмые, в обмундировании не по росту, многие в очках – они уже не кажутся авангардом мирового пролетариата, слетевшегося сюда со всех концов земли: это просто усталые, суровые люди, от которых потребовалось слишком много, которые надеются уже не победить, а всего лишь выжить. И это вселяет в Вивиан бо́льшую тревогу, чем ночь, медленно завладевающая всем вокруг.

Трое рекете подошли к реке еще засветло и сейчас осторожно ищут обратный путь. За сосновой рощей, где стволы и кроны уже превратились в бесформенное нагромождение теней, угадываются очертания западной высоты: она темнеет на фоне лилового закатного небосклона и оттого кажется громадной.

– Кажется, мы заблудились, – шепчет Ориоль Лес-Форкес.

– Не каркай.

– Боюсь, что так и есть.