На линии огня

Дуррутти, ротный талисман, помахивая хвостом, переходит от одних солдат к другим, лижет руки, ждет, чтоб приласкали или угостили остатками. Каждый рекете получил горячий ужин – тушеную треску с бобами, – коньяку на два пальца, по сто патронов и по четыре гранаты. Все знают, что произойдет завтра. После молитвы капитан Колль де Рей, стоя перед полутораста рекете, рассевшимися на земле, подробно, по своему обыкновению, рассказал, что именно и как именно им предстоит сделать. Предполагается, что VII табор Ифнийских стрелков, только что прибывший из Маэльи, будет атаковать одновременно с ними – прорвет коммуникации между западной высоткой и кладбищем, частично примет огонь на себя. Рекете под прикрытием артиллерии пройдут через виноградники, передовым взводам выдадут ножницы – резать колючую проволоку. Приказано взять кладбище на взгорье и закрепиться там.

– Любой ценой, – без околичностей завершает капитан.

Ничего нового нет в этих двух словах ни для Ориоля, ни для его однополчан постарше: приходилось уже слышать этот припев не раз. В конце концов, все они тут добровольцы – как самый старый из них, Жоан Миро, в сорок девять лет записавшийся вместе со своим сыном Серхио, и как самый юный, Педрито Регас, который пришел в январе и заявил, что ему уже исполнилось восемнадцать лет, хотя не было еще и шестнадцати. Стойкие, дисциплинированные, привычные к танцам с безносой, все они без громких слов принимают то, что надвигается на них, и делают вид, что не замечают, как в стороне санитары готовят бинты и носилки – обычные и для мулов, которые будут вывозить раненых с поля боя. А новобранцы, пришедшие из Франции или перебравшиеся через линию фронта, украдкой смотрят на ветеранов и подражают напускному бесстрастию, с которым те держатся, хотя на бледных напряженных лицах заметен отблеск тревоги.

Сантакреу, окончив чистку, вставляет на место шомпол, толкает Ориоля локтем:

– О чем думаешь?

– О Нурии.

– Да что ты? И я тоже.

– Каждый раз, как увижу помидор, вспоминаю… И мать.

– Mater semper certa. Это в порядке вещей.

– И Нурию.

Ориоль показывает на других солдат, которые сидят или лежат на одеялах:

– В такие минуты каждый думает о своей Нурии.

– Однако никого нет краше Нурии нашей.

– Конечно.

Они замолкают, предавшись общим для всех воспоминаниям.

– Я хотел бы умереть не в чистом поле, где клопы сожрут. А при штурме Рамблас, – почти шепотом говорит наконец Сантакреу. – И чтобы она вышла на балкон и увидела это.

– Да ты у нас, я смотрю, романтик, Агусти.

И снова молчание.

– А кто она? – любопытствует Милани.

Сантакреу, который уже улегся и положил голову на вещмешок, очерчивает в воздухе женскую фигуру:

– Конфетка… Мы ухлестывали за ней вдвоем, а она отшила обоих.

– Обоих?

– Обоих.

– Ничего, – замечает капрал. – Это временное явление. Как отшила, так и пришьет.

– А где она сейчас?

– В Барселоне по-прежнему, я полагаю…

Лес-Форкес тоже кладет голову на вещевой мешок, щурится, вспоминая. Нурия Вила-Сагресса… Да, все это было – кокетство, ревность, не омрачавшая дружбу, мимолетные робкие прикосновения, ненароком сорванные поцелуи, каникулы в Пуигсерде, зимние утра в Тенис-Туро, танцы в «Сиркуло-Экуэстре», ужины втроем, фильмы с Лесли Говардом и Мерль Оберон в «Астории», споры о политике на террасе «Колона». Вдребезги разбитая жизнь, мир, от которого камня на камне не осталось. Похоже на то, как медленно замирает музыка в просторном и пустом бальном зале, где пол засыпан затоптанными конфетти и серпантином.

– Карточка есть?

– Нету.

– И у меня нет, – говорит Сантакреу.

– Мы расстались совсем незадолго до 19 июля, – поясняет Ориоль. – Нас подняли по тревоге. Даже попрощаться не успели.

– А мне хотелось, чтобы она проводила нас… Стояла бы в белом платье и платком махала нам вслед, – говорит Сантакреу.

– Как в «Луизе Фернанде»…

– Примерно. Но я остался со своим хотением.

– Мы остались.

Милани смеется:

– Красивая?

– С ног сбивала, – кивает Сантакреу. – И надеюсь, продолжает это делать.

– Кроме нас двоих, появился третий. И оказался, по всему судя, не лишним.

– Ну да. Красавчик по имени Игнасио Кортина, немного был похож на Рафаэля Ривельеса.

– Актера? – спрашивает Милани.

– Да, на него.

– И ему повезло больше, чем вам?

– Нет, меньше. Потому что красные сняли его с заезда. Расстреляли в конце июля в Каса-Антунес.

– Ох ты… Он тоже был карлист?

– Фалангист. В те дни погибли многие из них… И из нас. Как братья Алегрия… Помнишь, Ориоль?

– Помню, конечно, – отзывается тот. – И голубоглазый Пепе Колом… И Фонтанет, который неизменно верил в лучшее. И героический Пуигрос… И еще многие.

– Лучшие из нас. И все – наши ровесники. Мы чудом унесли тогда ноги…

– Не говори… Хорошие были ребята, закаленные в уличных боях с приспешниками Асаньи и Компаниса, наследники тех, кто в прежние времена сражался с Леррусом, Феррером Гуардией[47], а еще раньше – Мендисабалем[48].

– Их перебили как собак.

– У нас в городке было то же самое, – заметил Милани. – Так погиб и мой отец.

Лес-Форкес, приподняв голову, показывает на остальных рекете:

– И у тебя, и у каждого из них. Отцы, братья…