На линии огня

Только с третьего раза Дальмау опускает пулемет, пригибается и, вставляя на место пустого магазина другой, задевает раскалившимся стволом руку Ориоля.

– Уй!..

– Ох, извини.

Капрал облизывает небольшой ожог, потом подпирает голову руками, съеживается на земле. Теперь, когда первоначальное напряжение отпустило, начинает мучить зверская жажда.

– Денек сегодня будет… лучше бы на свет не рождаться… – говорит Сантакреу, только что перевязавший руку Субиратсу.

– Это да. Но все-таки мы живы.

– Пока. Ты не видел Милани?

– Нет.

– Черт. И я не видел.

Полуоткрытые остекленевшие глаза лейтенанта Бланча – правый неестественно закачен под веко – уставились в небеса, куда уже, наверно, вознеслась его душа, а здесь, на земле, к его размозженному черепу слетаются, жужжа, первые мухи. Ориоль достает из кармана платок, закрывает убитому лицо.

– Бедняга, – говорит Сантакреу – вот и вся надгробная речь по двадцатидвухлетнему рекете.

Огонь со стороны кладбища прекратился: сперва смолкли минометы, а теперь и «гочкисы». Лишь изредка то там, то тут слышатся одиночные хлопки винтовочных выстрелов: красные бьют по всему, что шевелится. И вот сверху, из республиканских траншей, вырытых на двадцать метров выше линии проволочных заграждений, долетает возглас – одновременно и насмешливый, и восхищенный:

– Яйца у вас, ребятишки, просто стальные!

Телефонной связи с высотой Лола нет – наверняка перебило провод во время одного из воздушных налетов, – а потому лейтенант Харпо отправляет Пато и Висенту-Валенсианку устранить неисправность. Навьюченные оборудованием девушки идут вдоль протянутого меж сосен провода, ищут обрыв. Кое-где кабель подвешен на крючках, вбитых в стволы деревьев, или на деревянных колышках, а кое-где вьется прямо по земле, замаскированный на самых открытых местах травой, защищенный камнями и ветками.

– Ага, вот, – говорит Висента.

Провод перебит, и воронка от фашистского снаряда свидетельствует, как это произошло: кусок черного кабеля примерно метровой длины иссечен и приведен в негодность, из-под резиновой изоляции бахромой торчат медные и стальные жилки.

– Отмотай-ка мне метра два миполана, – просит Пато.

И, умело зачистив концы оборванного провода, наращивает его новым отрезком, подсоединяет, затягивает мертвым узлом, а потом, переплетя медные сердечники, обжимает плоскогубцами стыки и обматывает каждый изоляционной лентой.

– Готово.

– Интересно, это единственный обрыв?

Пато смотрит вдаль – туда, где меж сосен виднеется скалистый склон высоты. Командный пункт Четвертого батальона – совсем рядом, прикидывает она. Меньше десяти минут ходьбы. Искушение слишком сильно.

– Давай уж на всякий случай пройдем всю линию.

– Ладно.

Они взваливают на плечи свои ранцы и идут вперед. По дороге Пато отмечает, что пейзаж изменился. Много деревьев повалено или искорежено бомбами, повсюду воронки, и над всем витает странный запах – смесь смолы, выступившей на израненных сосновых стволах, и вони, оставленной здесь сотнями солдат: канавы превращены в отхожее место, везде валяются порожние консервные банки и жестянки из-под патронов. На смердящем, раздутом трупе мула, лежащего вверх копытами, сидят, поклевывая, две черные птицы, а над ними роем вьются мухи, наслаждаясь роскошной добычей.

Еще несколько шагов – и потрясенные девушки замирают. На полянке в сосновой роще они видят тридцать холмиков недавно вырытой земли – каждый по размеру человеческого тела. Кое-где в головах вкопаны дощечка с именем, толстые ветки, увенчанные касками или солдатскими пилотками.

– О господи… – говорит Валенсианка.

– Вероятно, тут была настоящая бойня, – произносит Пато.

– Несчастные… Несчастные люди…

Ни рядом, ни в отдалении стрельбы не слышно. В такой близости от линии фронта это может означать все, что угодно. Пять дней на Эбро обогатили обеих девушек бесценным боевым опытом. И потому Пато достает из кобуры свой ТТ и досылает патрон. На всякий случай. В этой унылой и грязной глуши доверять нельзя даже товарищам-республиканцам.

Она слышит за спиной щелчок: Валенсианка тоже поставила пистолет на боевой взвод. И не без тревоги спрашивает:

– Думаешь, выберемся?

– Конечно. – Пато показывает на землю. – Провод выведет.

Еще несколько шагов – и перед ними оказывается целый взвод: присев на землю в обнимку с винтовками, солдаты поглощают свой паек – консервированный тунец и ломоть хлеба, щедро вымоченный в оливковом масле. При появлении девушек они отрываются от еды, поднимают на них глаза, но пока воздерживаются от замечаний. У всех – усталые, небритые лица, покрытые пылью и пороховой копотью, кое у кого – черно-красные косынки на шее.

– Спокойно, красавицы, мы свои, – говорит один из солдат. – Прячьте свои пушки, а то еще прихлопнете кого-нибудь ненароком.

Пато осторожно ставит курок на предохранительный взвод, кладет ТТ в кобуру. У того, кто обратился к ней, на груди вышит сержантский шеврон.

– Где тут штаб батальона?

– Чуть подальше. У подножия высоты увидите дощатый такой сарайчик.

– Спасибо, товарищ. Будьте здоровы!

Сержант с улыбкой показывает на своих изможденных солдат: