На линии огня

– Я, наверно, плохо объяснила… Дело в том, что меня трогает такая вот простота идеологии, даже у тех, кто совсем не прост. Здесь люди не тратят времени на дискуссии в кафе, не строят теории, как в тылу.

– Это потому, что кафе нет. А для большинства вся идеология сводится к тому, чтобы выжить.

Пато, снова затянувшись, медленно выпускает дым.

– Меня больше всего удивляет, как все, все – студенты, крестьяне, рабочие, чиновники, канцеляристы – приноравливаются к этому ужасу. Как в конце концов считают его естественным.

Она смолкает, раздумывая, уместно ли тут слово «естественный». И кивает, принимая его:

– Все это – убитых, раненых, грязь.

Баскуньяна, который внимательно слушал ее, со смешком говорит сквозь зубы:

– Знаешь, есть такая итальянская поговорка: «Война – это прекрасно, но неудобно».

– Да нет тут ничего прекрасного, – яростно мотает головой Пато. – Даже в героизме его нет.

– А раньше было?

– Да, пусть и немного… Я потому и вступила в партию.

– Боюсь, от кино и фотографий в иллюстрированных журналах много вреда.

– Может быть.

Баскуньяна машинально прикасается к забинтованной руке.

– Героизма не существует, товарищ Патрисия. Один и тот же человек может драться как лев, а через полчаса удирать как заяц. Героев нет. Есть обстоятельства.

– Однако ведь ты сумел взять эту высоту. Ты и твои люди.

– А знаешь, какой ценой? Из четырехсот четырнадцати бойцов, с которыми я переправился через Эбро, сто тридцать убито и ранено. И будут еще потери – когда франкисты начнут контратаку, а начнут они непременно, и вот по этому телефону – зря, что ли, ты его починила? – мне будут твердить: «Держись! Держи позицию любой ценой!»

Они остановились возле моста, по которому продолжают идти солдаты. Через миг слышится рев моторов, и, скрежеща гусеницами, въезжает десятитонная стальная махина Т-26: в открытом люке его башни стоит офицер в очках-консервах и без френча. Солдаты расступаются, пропуская этот танк, а следом – еще два. Три бронированных чудовища удаляются, хрустя щебенкой, оставляя за собой облако бензиновой гари.

Солдаты вновь шагают по мосту. Кто в чем, отмечает Пато. И почти все – молоденькие.

– Совсем дети.

– Они дети и есть, – соглашается капитан. – Республика призывает своих сынов, ну вот эти сосунки и идут ее спасать.

Пато взглядывает на него со внезапным интересом:

– А у тебя дети есть?

– Нет.

– А жена? Или подруга?

– Умерла полтора года назад от тифа.

– Соболезную.

Баскуньяна, сунув руки в карманы, прикусив мундштук дымящегося окурка, продолжает рассматривать солдат.

– Погляди на них, – говорит он наконец. – Они в точности такие же, как те, кто уже погиб или погибнет в ближайшие дни и часы. У каждого была мать, жена, дети… Уж матери-то у этих точно есть. И как по-твоему, многие ли из моего батальона лезли по склону, думая, что жертвуют собой ради светлого будущего всего человечества?

– По-моему, многие. И ты ведь тоже здесь.

– Я там, где должен быть. Потому что бывают такие моменты, когда нельзя стоять в сторонке. Когда франкисты подняли мятеж, я сразу понял, где мое место…

Он вдруг резко обрывает себя. А в ответ на удивленный взгляд Пато лишь пожимает плечами.

– Но? – договаривает она за него.

– Но потом я увидел кое-что…

– Такое, что заставило тебя усомниться?

– Такое, что заставило задуматься. Скажу тебе, что быть солдатом Республики и мыслить – это не лучшее сочетание.

– Фашистам, наверно, еще труднее… Кое у кого из них еще сохранилась совесть.

– Совесть, говоришь?

– Она самая.

Баскуньяна глядит на тлеющий кончик своей папиросы.

– Попадаешь в трудное положение, когда вдруг сознаешь, что гражданская война – это не борьба добра со злом, как ты полагал… А просто схватка одного ужаса с другим.

Пато, обеспокоенная таким поворотом разговора, глядит на него с тревогой. Капитан роняет докуренную до самого мундштука папиросу и наступает на нее подошвой.

– Два года назад у меня на глазах в дверях церкви забили палками до смерти одного бедолагу. И знаешь за что?

– Нет.

– За то, что был причетником. Толпа явилась за священником, но тот как-то сумел улизнуть, и тогда отыгрались на пономаре.

Пато в растерянности не знает, что ответить на это. Потом открывает рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, но Баскуньяна жестом останавливает ее:

– Я видел, как убивали людей. Много людей. А они не восставали против Республики, а всего лишь голосовали когда-то за правых. Видел, как расстреливали мальчишек из Фаланги, как женщин обвиняли в симпатиях к фашистам и насиловали, а потом добивали… Видел, как выпущенные из тюрьмы уголовники, напялив форму ополченцев, шли убивать и грабить судей, которые некогда дали им срок.

– Негодяи есть везде.

– Это ты сказала! Везде – и среди наших тоже. И потому иногда задумываешься не о том, чье дело правое, а о том, заслуживаем ли мы победы.

Пато смотрит на него с каким-то новым интересом, словно хочет разглядеть что-то еще, кроме этих усталых глаз и смутного намека на улыбку, которая словно все никак не обозначится явно.

– Зачем ты мне это рассказываешь, товарищ?