На линии

Этим вечером, впервые со дня покражи дочерей, Ефим Дубовсков уснул без тяжелого ворочанья, как лег на правый бок, так и затянул носом. Только к рассвету, переваливаясь на спину, приподнял заспанную голову и, должно быть, перетряхнул сладкое забытье. В небе одна за одной гасли звезды. В этом предутрением полусне он увидел себя колотящим жену, рвущим ей косы: «Замолкни! Молкни, глупая!» — кричал он, утирая кулаком слезы, литые ею, несмотря на строгий запрет плакать по дочерям. Жена не отворачивается, не убегает от тумаков, чем вводит-таки его в дурной раж, и, схватив саблю, он отбрасывает ножны и… просыпается. Его раздувает, он слышит, как доскреживают зубы, но уже понимает, что все это сон. Только всхлипы и плач забыли вылететь вместе с туманным сновидением. Дубовскову стало казаться, что не одна Варвара скулит в землянке, так облажно чудились ему всхлипы — будто в каждом углу сидело по плакальщице.

Сдвинувшись к краю, Ефим, не оборачиваясь на затихшую с его ворочаньем жену, слез с нар. Кособоко натянув шаровары и сграбастав рубаху, толкнул дверь. На свежем ветерке глаза его заслезились. Босиком, по пояс голый, побрел он вдоль растянувшихся землянок Новоилецкого форпоста, прошел вышку, пролез сквозь худые, замотанные на ночь ворота. С вышки его окликнули, но Ефим только отмахнул в ответ. Покорный свернувшей влево тропинке, зашагал, плохо различая, куда и зачем несет его. На небольшом взгорке заспотыкался и упал в полынь.

— У-уу, проклятая… у-уу, пакостница, — мычал он, стуча кулаком, оставляя в сухой земле вмятинки.

А степь, словно и не чуя расположившейся на ней Новоилецкой линии, как и сто веков назад, все так же пьянящим пахла дурнотравьем.

29

Мертвецовский форпост возвели у луки с тем же, отпугивающим названием. Сама же лука получила его от горы, на которой, по преданию, была каменная соль, но за грехи людей бог скрыл ее под слоем камня.

Татищевский казак Осип Лазарев изнывал на вышке скукой по неумению характера своего смалчивать одиночество. Поэтому он обрадовался, увидев подходящего к воротам киргизца.

— Че надо? Зачем притащился? — обрушил Лазарев на него скопленный дух.

— Слыша, казак, пусти. Больно надо, урядника надо, — киргизец потыкал пальцем за плетень, на ближние землянки.

— Мотай, еще покрадешь чего.

— Ек, мой смирный.

— Во, по-тихому и упрешь. Потом взбучу за тебя держи. Катись-ка, пока не слез!

Потоптавшись, так и не приискав доводов уломать часового, киргизец покорно зашагал прочь. Но, лишь свернув за угол, он пригнулся и быстро-быстро заскользил вдоль плетня. Еще за одним поворотом упал на землю и, отплевывая пыль, скользнул чрез выемку, оставшуюся от нашедшей здесь выход в Илек вешней воды. Оглядевшись, он, однако, не поднимал глаз на вышку, боясь испугаться. Казак напрасно грозил ему зажатым в руке ружьем.

Где искать урядника, он знал, отряхнувшись, пошел верно. Встречному или только показавшемуся на отдальке казаку кланялся. Не дай бог усомнятся в его добром намерении! Увидев возле урядника толчею, подходить не стал, выждал. И угодил в ту минуту, едва Плешков остался один.

Вы раскройтесь, круты горы,
Покажитесь, мертвы соли…—

напевал урядник, рассматривая возникшего перед ним киргизца.

— Откуда припожаловал?

— Табынского рода, аулов прямо близко. Тама вон, — киргизец показал за спину.

— Зовешься как?

— Атабурак Енамаев.

— Ну и чего?

— Ой, бакаул[25], плохо! — лицо киргизца потеряло бесстрастность, став похожим на вот-вот заплачущего ребенка.

— В чем обида? — урядник попятился, присел на скамейку.

— Больно плохо, у как… — вздохнул киргизец, что его выслушают. — Травка жевал, солнце вставай, Атабурак ходи — быка йок!

— Ночью, значится, быка скрали. Так… Поди, ваши ж, а? — прищурился урядник.

Киргизец шмыгнул носом, повертелся, но сказать прямо не решился.

— Бык брал — сто рублей давал. Ой, плохо, бакаул. Помогай, прошу, — киргизец стал часто-часто кланяться.

— Помогай… Рази б всем разом… А ты вот что, — забывая на лавке прежнюю вялость, привставая, строго сказал урядник. — Иди-ка с богом. Нету здесь твово! Ступай, ну же… — подтолкнув заморгавшего киргизца, урядник покрутил по сторонам. — Пятунин! Эй, Корнил Василия! Выставь-ка гостя, загулял к чужой кормушке! — окликнул Плешков проходящего сторонкой казака.

Под тычками киргизец оказался за воротами форпоста.

— Улепетывай! Эк ты и раздосадовал меня. Хорошо я нынче стомился… Ну, живо давай! Другой раз пролезешь — ввалю по первое число! — как старому знакомцу пообещал вышечный.

А через час киргизец вновь пролез на форпост. Особенно не прячась, а то как бы не признали за злонамеренного, но и не выходя под глаза, Атабурак просматривал казачьи закоулки. Чутье привело его к низенькому сараюшке, где на крюке, облепленная мухами, капала последней кровью голова пропавшего быка. Атабурак признал ее по собственноручным надрезам на ушах. Вскрикнув, защупав себя руками, он было совсем кинулся за помощью, хоть к тому же уряднику Плешкову, но в дверях столкнулся с казачиной.

— По чужому лазать?!