На линии

Шмыгнув под рукой, Атабурак маханул со двора.

— И-ии, корсак! — руганулся казак, успев перехватить спину киргизца плетью.

Плешков дремал на той же скамеечке. С уроненной на плечо головы съехала шапка, грозя упасть под разползшиеся на стороны ноги. Удивительно, как вообще он сохранял равновесие и безмятежное похрапывание. Приоткрыв глаз и увидав киргизца, сплюнул и переместился поудобнее.

— Опять-то чего налез?

— Крал быка, казаки крал быка. Кушал. Я башка нашел!

— Значит, созоровали… — с вырвавшейся во вздох усталостью проговорил Плешков. — Да-аа… Выходит, твоя правда? — прищурился урядник.

— Мой правда, ой, больно мой, бакаул!

— Ишь ты, а мы, значь, в пасынки… — Плешков глянул в упор. — Ну, ты особо не хнычь. Дам взамен кобылу и серебряную на ладонь. Доволен?

— Мало доволен! Бык ого был, деньга стоил. Большой деньга. Мало даешь. Еще дай!

— Ты это брось. Бери и мотай. А пикнешь кому — сыщу. Замордую — свой конь не примет. Бери, чертяка, пока не раздумал.

Плешков насильно вложил киргизцу десятирублевик, зажал пальцы. Ухватив за рукав, потянул за собой. Подведя к общей конюшне, бросил у ворот. Кто-то, оказавшийся в это время внутри, получил от него заряд ругани. Наконец урядник вывел под уздцы игреневую кобылу. Завидев киргизца, она протестующе заржала. Тогда урядник, привстав на цыпочки, долгим поцелуем прижался к белому пятну на лошадиной морде.

— На.

Киргизец не ожидал, что лошадь окажется столь молодой и справной. Жадно блеснув раздоволившимся лицом и выхватив поводья, он запрыгнул на спину вздрогнувшей лошади:

— Мало дал, бакаул. Бык о-оо какой.

Под тычками пяток кобыла угналась к выезду с форпоста.

— Матерь божья! — присвистнул на вышке Осип Лазарев, наблюдая, как растягивала повода кобыла, все норовила обернуться, но рука Атабурака оставалась непреклонной. Прощальное ржанье загонялось в храп и глушилось киргизской руганью.

Этим вечером на Мертвецовском форпосте было тихо. Ничем не попрекнул казаков урядник Плешков, но в тусклых красках заката они сами наскребли ему страченные деньги.

— Пригульным показался… — лепетали они, не надеясь оправдаться. — Вот ребята и удумали распустить ремни.

— Тем и порешим. — Плешков полагал дело улаженным.

Пользуясь вечерней прохладой, Петр Андреевич решил съездить посмотреть киргизский покос, который начинал беспокоить своей близостью с местами, отведенными для косьбы казакам.

Завидев урядника, все киргизцы прервали работу.

Были здесь сплошь жатаки[26], не откочевывающие в глубь степей, знающие Плешкова и хорошо известные ему.

— Склеите с казачьими, — Плешков указал на стожки, — беду накличете. Приберут наши.

Детская радость, радость от доброго к себе отношения, всегда трогала Плешкова в характерах жатаков. «Зачем насоздал их бог?» — спрашивало в нем чувство собственного превосходства, своей нужности под солнцем. Грустно ему было смотреть на этих трудящихся людей, которым он желал доброго, по-своему любил и от вида которых у него щемило сердце.

Увещевая косить подалее, Плешков объехал большой круг. «Я не хочу быть ими, даже ханом ихнем, но что, если и они не желают быть мной?» — неожиданно прорезалось в нем догадкой. И это так поразило его, что он потянул поводья.

— Хошь в казаки? — тыкнул он засвербившим вопросом в остановившегося на точку жатака.

— Йок, бакаул.

— Йок?.. — повторил Плешков. — Вишь ты…

30

В струях перегретого, уходящего ввысь воздуха дремотно подрагивал околоток Изобильного форпоста. Столь желанное за вьюгой тепло успело стать извечным. Высушив вешнюю влагу, жара безжалостно запылила здешнюю скудную лесом и дождями землю. Где-нибудь под Рязанью мужичишка непременно кинет на церкву гривенник за лишний солнечный денек. Для спокойствия завернет еще в чулан, пауков оглядит: ткут ли нить, не убираются ли в угол к дождю? А как нет, так и весел. От пашни к лугу, от луга к пашне — так и не зевнет с Егорья, когда и хворым мужик слезает с печи, по самую заревницу Феклу, что раздувает огни под новыми снопами.

Иное на отломленном от степи куске, подмытом илекской водицей. Глянешь и заскучаешь.

Утренний разъезд возвращался на форпост позднее обычного. Въезжая, казаки опускали пики, сторожась зацепить переброшенную над воротами жердину. На вышке, еще вдали угадав своих, дозорный Лука Ружейников, по-тутошнему выказуя лихость, привалил спиной к перильцам: мол, не стоит утруждать глаз зоркостью и приметливостью, и начхать ему на озорного киргизца, на стрелу его, тишком пущенную. Но, увидя, что разъездные не полагают переброситься новостишкой, не чинясь, зацепил их сам:

— Эй, кто ж такие с вами припожаловали?

— Не про твой роток, Лука. Оно спишь…

— Видать, братцы, его недосып смучил. И где только блукает? Эй, Лукаша?!

— Тебя, Ружейников, не нас разглядывать уставили. Вона, жарь на сторону, — придерживая шибко пошедших коней, шутливо огрызались казаки. Особенно шпарил толстенький низкорослый казак, завертевший под вышкой своего вислозадого, подрезанного на ноги мерина.