На линии

— Не знай… Мож, и вправду то царь был… Однако ж после посылался я в столицы, видал издаля императоров и скажу: не больно-то они с Емельяном Ивановичем схожи. И по мундирам разное выходит. Ну, да корень в ином. Мож, говорю, и царь, и ради наших животов утруждался, а только обманулся гдей-то…

— Тоже сболтнешь! Чать, не один в войске порот, и от других слыхивал…

— Шут его знает, могет, против воли творилось, только затоптали при нем порядок. На ложку справедливости было, но и с ним корчаги не натопилось. А сколько народу в тьму поганую сволочено, в Хиву злючую… Особливо наши, яицкие. Они, братья казаки, линию настежь расхлебянили — заходи, грабь сколь душе черной в радость. Тьфу!

— Твою красу, что ль, скрали? — от догадки Лука привстал. По-новому открывался ему Мастрюков, с его будто смытой дождем бородой, в которой едва угадывался прежний вороной отлив, с его, до насмешки, послушностью, в которой теперь виделся взгляд на жизнь.

— До сих пор в ушах зов ее. Они рот ей жмут, а она подсунется и опять просит стрелять. — Мастрюков вхолостую прошамкал губами, голос оставил его. У Ружейникова навернулся комок в горле. — Вскинул я ружье, а руки дрожат, и курок что сучок. Так и не сдвинул… А тут и на меня навалились. Да меня-то отбили, повезло-оо…

— Выходит, жалеешь, что не стрельнул ее?

— Неволя-то хуже могилы… Скоро уж под крест лезть, а так и не спознал, где бог меня обвел. Сам-то о чем пытаешь?

Ружейников промолчал. Сперва робко, потом увереннее примерялся он к роли спасителя Петра от мытарств плена. Совсем по-другому представился ему и давешний разговор у землянки Силина Ильиных.

…Тогда, похваливая уху, Епанешников подсел близко к нему и предложил помочь им выручить с Соляного рудника одного каторжного.

— Чать того, уж разок бегавшего? Так, поди, сам выручится. Опытный! — артачился Ружейников, понимая, что без его казачьей силушки им не осуществить замысел.

— Брось кобениться. Не разумеешь — значит, легко живешь. И живи. Только поверь старому солдату, которого не раз тюкало в темя, нужное дело удумал Силин. Отказываться — большую неправду на себя навлекать. Созынбай на что нехристь, а обещался в степи укрыть. Я кой с кем на Промысле свижусь. Не трусь, Лука.

— Эко, за такие речи я и в морду могу.

Тем и кончилось. Почувствовав, что ошибся, или отступив на время, Епанешников как ни в чем не бывало вернулся к ухе. Забыл тогда и Ружейников. А теперь, оказывается, он просто ушел с поверхности очиститься и выбежать наружу прозрачным родничком.

— …И положил я себе охранять линию до конца живота своего. Грехи надо тутысь, на земле, искупать. Там, — Мастрюков упер палец в мягкий суглинок, — уже ни к чему.

Задумавшись, этого Ружейников уже не слышал.

35

Оренбургский полицмейстер был уволен в отпуск, отправился в пригород к серным водам. Следом поехал сотник Падуров, состоящий в должности адъютанта при Войсковом атамане Василии Углецком, находящемся тогда в Самаре, куда и сотнику велено было прибыть.

В Переволоцкой крепости, перед отправкой, полицмейстер видел, как на оную въехал сотник. Но и он, не мешкав, отправился в путь поутру, около девятого часа. Так что полицмейстер мог быть впереди у него верстах в шести.

Двенадцать киргизцев лежали в овраге около половины расстояния между Переволоцкой крепостью и Полтавским редутом и спали, почему полицмейстер и проехал благополучно. За оврагом встретился он с прапорщиком Медведевым, переведенным из Киева в Оренбургский артиллерийский гарнизон и ехавшим на перекладной телеге с денщиком. Сам Медведев лежал болен и спал, но ямщик его пел песни, отчего и киргизцы проснулись. Они догнали Медведева, когда тот почти проехал овраг, опрокинули телегу и, без труда связав, отвели всех троих в овраг, предварительно разграбив что нашли в телеге.

Вскоре к тому месту подъехал Падуров. Выскочившие киргизцы окружили кибитку, в которой он ехал, однако, в опасение огнестрельного оружия, не приближались ближе пяти саженей. Когда же они увидели, что сотник взялся за саблю и что в ней состоит все вооружение его, они бросились, ужасно крича, и пиками поранили ему ногу и правый бок. Вырвав у одного из нападающих пику, Падуров проколол ею щеку плосколицему, сутулому киргизцу, который, подбадривая других криком, и сам лез впереди всех. Но при этом пика сломалась, оставшимся в руках обломком сотник и защищался, и погонял лошадей. Киргизцы, видя, что он так просто не дается в руки, заехав наперед, своротили лошадей с дороги и опять же опрокинули повозку и взяли в плен сотника и казака, бывшего у него подводчиком от Чесноковского редута.

Подошедший к вылетевшему из повозки сотнику киргизец с разодранной щекой ударил его два раза топором по голове. Падурова спасло лишь то, что лежал он на животе и шапка смягчила удар, к тому же сбился на затылок и плащ. Стащив с пего сапоги и весь мундир, хотя и опасно вздумать обрядиться в такую одежду в ауле, киргизцы завязали всем пленникам глаза и, рассажав по лошадям, переправились через Урал, а на другие сутки вышли к реке Илек, неподалеку от Новоилецкого форпоста.