На литературных баррикадах

И все же Маяковский чувствовал себя одиноким. Он порвал с некоторыми старыми товарищами по Рефу, а новые, рапповские товарищи по организации не нашли в себе достаточно чуткости, чтобы окружить большого поэта настоящим вниманием, чтобы создать ему хорошую дружескую обстановку. Он часто выступал на массовых собраниях, на заводах. Он всегда тянулся к коллективу. А наш рапповский коллектив не сумел по-настоящему принять его в свою среду.

Иногда после какого-нибудь заседания заходили мы поужинать в гостиницу «Гранд-Отель», обсуждали за ужином прошедшие заседания, смеялись, шутили. Из бильярдной неожиданно показывалась высокая фигура Маяковского. Он приветствовал нас жестом. И опять уходил в бильярдную, не подсаживаясь за наш стол.

…В последний раз я встретился с Маяковским за два дня до его трагической кончины. Мы готовили альманах пролетарской литературы к XVI съезду партии. Это был наш рапорт съезду. В этом альманахе впервые как член РАПП должен был принять участие Маяковский. Участие в сборнике Маяковский воспринял с большой серьезностью. Он обещал дать для альманаха стихотворение «Кулак», бьющее по классовому врагу со всей присущей Маяковскому остротой. Стихотворение Маяковского должно было стать одним из ведущих произведений альманаха.

И вот в ясный апрельский день Маяковский появился в комнате редколлегии сборника в издательстве «Московский рабочий» на Кузнецком мосту. Он вошел, постукивая палкой, снял свою широкополую шляпу, сел на угол моего письменного стола, вынул из кармана трубку рукописей и, усмехнувшись, сказал:

— Хотите, прочту?

Я, конечно, хотел. Он читал громко, раскатисто, с особым вкусом. Видно, читал не только для меня, но и чтобы самому еще раз почувствовать звучание недавно написанных стихов. Это было как раз то стихотворение о классовой борьбе, которое необходимо было нам в нашем творческом рапорте XVI съезду.

Хотя
       кулак
                лицо перекрасил,
и пузо
          не выглядит грузно,
он враг
           и крестьян
                            и рабочего класса.
Он должен быть
                         понят
                                   и узнан.
Там,
      где речь
                   о личной выгоде,
у него
          глаза навыкате.
Там,
       где брюхо
                       голодом пучит,
там
      кулачьи
                   лапы паучьи.
НЕ ТЕШЬСЯ,
                   ТОВАРИЩ,
                                   МИРНЫМИ ДНЯМИ,
СДАВАЙ
             ДОБРОДУШИЕ
                                   В БРАК.
ТОВАРИЩ,
                ПОМНИ:
                            МЕЖДУ НАМИ
ОРУДУЕТ
             КЛАССОВЫЙ ВРАГ.

Последние строчки Маяковский прочел громче обычного. От раскатов его голоса дрожали застекленные издательские перегородки. Он кончил и вопросительно посмотрел на меня. Вдруг раздались аплодисменты. Оказалось, что, услышав голос Маяковского, почти все работники издательства — редакторы, корректоры, бухгалтеры, кассиры — оставили свою работу и столпились в коридорчике около наших дверей. Они прослушали все стихотворение и шумно выражали свое одобрение. Маяковский оглянулся, увидел смеющиеся возбужденные лица и, усмехаясь, развел руками.

На другой день я уехал по делам в Коломну. Возвращался 14 апреля. В поезде развернул газету. Прочел о гибели Маяковского и не поверил своим глазам. Он опять встал передо мною во весь рост, могучий, сильный, сокрушительный. Он читал свое стихотворение «Кулак», и каждое слово падало как удар молота.

9

И еще одно. Много позже мне рассказывал прекрасный мексиканский писатель Хосе Мансисидор, как он впервые увидел Маяковского в Мексике. На центральной городской площади, залитой солнцем, возвышаясь над огромной толпой, стоял молодой советский поэт и читал свои стихи. Почти никто из слушателей не понимал русского языка, но сам облик поэта был настолько выразителен, громовые раскаты его голоса настолько убедительны, что не требовалось перевода. Мексиканцы видели в нем не просто поэта, а глашатая того нового мира, из которого приехал этот страстный человек в их солнечную страну. Таким послом нового мира выступал Маяковский и в Европе и в Америке. Такой бы соорудить ему и памятник. На большой, залитой солнцем площади среди приветствующего его народа далекой Мексики.

Всеволод Вишневский

1

В образе этого человека неповторимо сплетались большая, глубокая эрудиция, в особенности когда дело касалось науки о войне, и любовь к живой, быстротекущей жизни. Он ненавидел спокойствие, тихие заводи, медлительность — он всегда был в водовороте событий, всегда лицом к огню.

Некоторым Всеволод казался чересчур «приподнятым», постоянно взвинченным. Некоторым казалось, что он слишком часто «декламирует» и в этой декламации большая доля наигранности.

Но эти «некоторые» просто не понимали Вишневского.

По самой своей природе он был массовиком, трибуном. Он мог зажечь своим выступлением аудиторию, привыкшую ко всяким речам. Он мог воспламенить академиков и матросов.

Этой своей горячностью Всеволод всегда заражал «оборонных писателей», локафовцев. Он был одним из создателей ЛОКАФа — литературного объединения Красной Армии и Флота — и душой этого коллектива.