На литературных баррикадах

В то же время эта «беспокойность» всегда сочеталась у Всеволода с любовью к максимальной организованности и дисциплине.

Редактируя много лет журнал «Знамя», он сам следил, чтобы ни одна рукопись не попадала под сукно. Он проверял всех членов редколлегии. Почти каждый день он писал письма мне, Вашенцеву, Тарасенкову по поводу отдельных рукописей, лаконично и предельно точно излагал свои соображения, вносил абсолютно конкретные предложения, не терпел формулировок двусмысленных, допускающих возможность разного толкования.

Одинаково внимательно относился он и к маститым и к начинающим авторам.

Долгими вечерами сидели мы над рукописью Алексея Алексеевича Игнатьева «50 лет в строю».

Эта рукопись была находкой. Всеволод любил такие находки. Он беспокоился о каждой строке первого тома Игнатьева больше, чем о собственных рукописях.

Старый генерал в первом варианте не всегда решался с полной реалистичностью показать все настроения царской России, несколько модернизировал и революционизировал свои собственные взгляды. Всеволод уговаривал его показать весь свой путь к советской власти с предельной откровенностью и прямотой. «В этом основная историческая ценность вашего труда…» Жаль, что мы не вели подробных записей этих бесед.

Когда первый том был опубликован, Алексей Алексеевич пригласил нас с Вишневским к себе на чашку кофе.

Дело происходило в рождественские дни. В одной из комнат квартиры Алексея Алексеевича висело его старое огромное кавалергардское седло, в другой стояла елка, увешанная несколькими десятками орденов, полученных старым военным дипломатом в многочисленных странах.

Всеволод внимательно разглядывал каждый орден, интересовался обстоятельствами награждения. Увидев ордена за первую мировую войну, сам похвалился своими георгиевскими крестами и медалями, «заработанными» еще в мальчишеские годы.

Генерал сварил для нас прекрасный кофе по своему методу, благодарил за помощь в литературной работе. А потом они «схватились» с Всеволодом по какому-то частному вопросу, связанному с действиями Брусилова, и долго с ожесточением спорили, явно довольные друг другом.

Всеволод любил и в спорах выуживать у своего противника что-то такое, что было ему незнакомо, что теоретически и практически обогащало его.

— Давно не видела, чтобы мой старик так «прилепился» к своему собеседнику, — улыбалась генеральша.

Однажды на активе журнала «Знамя» Николай Вирта читал главы своего нового романа. В главах этих описывался помещичий, дореволюционный быт.

После чтения встал Игнатьев, подошел к Вирте и сказал ему, посмеиваясь:

— А ведь среди всех присутствующих единственный помещик — это я. Зайдите ко мне вечером, молодой человек, я вам расскажу, как в действительности было дело…

Все мы расхохотались, а Всеволод весело сказал:

— Обязательно зайди, Николай. Надо учиться у бывалых людей… Всегда учиться…

В редактировании записок Расковой нам помогал «специалист по авиации» Боря Горбатов. Бывало, мы засиживались в редакции с Мариной Михайловной. Она вспоминала все новые и новые эпизоды. Всеволод все допрашивал и допрашивал ее. Он умел выудить детали, которые сразу ярко освещали очередную главу записок, которые до этого самому автору казались несущественными. И вот глава начинает «играть», обнаруживаются новые черты характера героя и автора записок.

Привлечение новых молодых авторов Всеволод считал одной из основных задач «Знамени».

Он был поистине счастлив, когда мы добыли рукопись рядового участника войны с белофиннами, сержанта Митрофанова — «В снегах Финляндии». Это был суровый рассказ о суровой войне. Без всяких прикрас и лакировки. Но это было еще очень сыро, сумбурно. Мы разыскали автора, Всеволод рассказал ему о журнале, о войне, прочел ему целую теоретическую лекцию, обласкал его.

Молодой автор оказался ершистым. Он боролся за каждое слово. А редактировать рукопись приходилось основательно. Мы старались сохранить весь аромат рукописи, не навязывать автору своего стиля. Доказывали ему важность тех или иных изменений, необходимых только для пользы рукописи.

И в то же время вся редакция во главе с Всеволодом вела упорные «бои» с работниками Главлита, стремившимися срезать все острые углы.

«Война — это страшное дело. Нельзя показывать ее сусально и паточно» — этот лозунг Всеволода Вишневского разделялся всеми членами редколлегии. За этот лозунг мы боролись, всемерно защищая своих авторов.

Печатая роман Ильи Эренбурга «Падение Парижа», мы не раз выслушивали скептические предостерегающие замечания многих непрошеных друзей редакции, которым Эренбург казался «опасным» автором.

А Всеволод мог вести сложные разговоры по телефону с Ильей Григорьевичем (он тогда находился в Париже), уточняя тот или иной абзац. А потом уже драться за этот абзац, как за строчки собственного романа.

В 1944 году в одном из писем ко мне на фронт Илья Эренбург писал, вспоминая эти годы:

«Вспоминаю «Знамя» 1940 — мы были тогда впереди, как и подобает «знаменосцам»…»