На маленькой планете

— Единственное, чего я избегал всю жизнь — это лжи, — проговорил он так тихо, что жена испугалась окончательно и совсем решила, что сказала нечто ужасное. Ей стало страшно от мысли, что он никогда не простит ей этих слов, и она заплакала еще сильнее, видя, как на ее глазах рушится то, что составляло гордость ее жизни — ее семья, муж. Он подошел к окну, посмотрел на улицу, но ничего не увидел. У него сильно дергалось веко, и ему было тяжело.

Ольга упала на тахту, уткнулась в подушку, а потом все повторяла, поворотив к нему мокрое лицо:

— Ну прости, ну прости… Я не хотела. Ну прости…

Аверинов ушел в спальню и долго ходил из угла в угол, успокаивая себя. Он понимал, отчетливо осознавая, что хотя в течение двадцати лет, даже больше, пожалуй, всю жизнь стремился избегать лжи, все-таки эти двадцать лет находился в каком-то странном, ложном положении… У него есть сын, но скажет ли сын, что вот он, Аверинов Петр Алексеевич, его отец? Что, кроме алиментов, получил сын от отца? Одно это предполагало ложное положение.

Двадцать лет прошло словно один год. Он помнил до мельчайших подробностей каждый день своей жизни, но не помнил, чтобы ему приходилось так глубоко и так полно проследить всю свою жизнь, понять, что первый поступок, когда о сыне не подумал как о сыне, а как о ком-то постороннем, что вот именно тот поступок дал жене основание, возможно, и неосознанно, сказать, что он лгал.

«Она права, — подумал он. — Она права в конце концов».

Часа через три, успокоившись насколько мог, он вышел к ней и, не глядя на жену, все еще всхлипывающую на тахте, сказал:

— Ольга… Уже утро, а в восемь часов три минуты идет московский поезд. Поеду к сыну… виниться…

— Петя, я не переживу без тебя. Я тебя так сильно всю жизнь любила… не смогу я без тебя одна, ни дня не смогу… Петя, неужели ты не понимаешь. Петя, я не смогу…

— А я что, не любил разве тебя, — горько проговорил Аверинов, чувствуя, как от того, что она сказала, от ее испуганного, мокрого от слез лица, от всей, такой жалкой в измятом платье, от слов ее повеяло вдруг чем-то близким, родным. У него защемило в глазах, и он отвернулся.

Он не знал, как назвать то, что происходило в нем, но понял, что Ольга со всеми ее странностями дорога ему, и он вряд ли мог ясно представить свою жизнь без нее, с которой прожил столько лет и с которой все-таки был не вполне, но все-таки счастлив. Конечно, был счастлив. Даже в первые и в последующие годы… особенно в первые. Нет, не смог бы он жить без нее.

— Да, — сказал он вслух.

— Что да? — быстро спросила она.

— Еду…

— Но ты не можешь не вернуться, Петя, не можешь?..

— Да, — сказал он.

Ольга замолчала. Ей было тяжело. Она рада была, что муж поедет к своему сыну. Все кончится хорошо, и он вернется.

1971

ПРОСТОЕ ЧУВСТВО

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,

Клененочек маленький матке

Зеленое вымя сосет.

С. Есенин

I

Когда ни о чем не думаешь, глаза сами собой смежаются, и кажется, что летишь куда-то вверх ногами. Открываешь глаза, а перед тобой все то же: желтоватый кафель стен, неработающая картофелечистка и большая гора потной, мягкой по-весеннему картошки. Только что слева сидел, клевал носом Сычев — и нет его. Чмуневичев положил нож, вздохнул и далеко протянул к двери свои ноги…

— Рядовой Чмуневичев!

— Я!

— Выйти из строя!

Стараясь держаться прямо и не сгибать ноги в коленках, Чмуневичев сделал положенные три шага вперед и неловко, суетливо повернулся крутом.

— Объявляю наряд вне очереди!

— Да чего я такое наделал?

— Отставить разговоры! Приказы не обсуждаются!

— Какие-то приказы… Я же вон только обернулся, поправил это…

— Отставить разговоры!

Голос у сержанта Долгополова четкий, режущий, далеко его слышно. Он стоял перед огневым взводом, вытянувшись в струнку, строго глядел на молодого солдата и даже не моргал. Много раз Чмуневичев пытался проследить, моргает сержант или нет. Нет, сержант ни разу не моргнул. Чмуневичев обиделся на сержанта: стало неловко перед ребятами — и, опустив голову, шаркая подошвами, побрел в строй.

— Взвод! Смирно! Рядовой Чмуневичев, выйти из строя!

— Да чего я вам, выходите сами! Чего это я вам намозолил…

После отбоя Чмуневичева отправили в наряд на кухню. Работа не пугала, только вот спать хотелось. Он чистил картошку, а глаза туманились, закрывались, теплой волной прокатывалась по телу сонливость, тяжестью наливались руки. Он встряхнулся, вышел на улицу, поглядел на низкое ночное небо. Было так спокойно кругом. Нет, уж лучше стоять на посту. В такую раннюю весну, в такую теплую дремную ночь, когда земля и небо сливаются, образуя что-то мягкое, податливое, лучше стоять на посту.

— Мишка, ты где, черт? Дежурный! — крикнул Сычев.