На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

Верной подруге своей, сестре, больная царица

Так говорит: «О Анна, меня сновиденья пугают!

Гость необычный вчера приплыл к нам в город нежданно!

Как он прекрасен лицом, как могуч и сердцем отважен!

Верю, и верю не зря, что от крови рожден он бессмертной:

Тех, кто низок душой, обличает трусость. Его же

Грозная участь гнала, и прошел он страшные битвы…

Если бы я не решила в душе неизменно и твердо

В брак ни с кем не вступать, если б не были так ненавистны

Брачный покой и факелы мне с той поры, как живу я,

Первой лишившись любви, похищенной смерти коварством,—

Верно, лишь этому я уступить могла б искушенью.

[Перевод С. Ошерова],

и, предпочтя последние слова, услышанные Дидоной от Энея в 640-м стихе шестой книги («не по воле своей, царица, я твой берег покинул»), Ахматова попала на место, издавна и поныне ставящее перед филологами-классиками вопрос о функциях и последствиях, легитимности и живучести интертекстуальности. У Вергилия – похищение из катулловского переложения ирои-комической элегии Каллимаха «Волос Береники», в которой локон волос александрийской царицы Береники, превращенный в соответствующее созвездие, именно с этой фразой – inuita, o regina, tuo deuertice cessi (не желая того, о царица, я оставил твою голову) – обращается к бывшей хозяйке. Пародированная абсурдистская комедия, по Ю. Тынянову, становится трагедией судьбы. По-своему зеркалит это превращение Катуллова стиха история с одним эпиграфом у Владимира Нарбута. Эпиграф из бурлескной «Энеиды» Ивана Котляревского «Він взявши торбу тягу дав» был поставлен Владимиром Нарбутом к стихотворению «Шахтер» в сборнике «Аллилуйя» (1912). В травестии И. Котляревского стих относился к «моторному парубку» Энею после Троянской войны, а в нарбутовском контексте – к соблазнителю панычу-студенту, покинувшему свою деревенскую Евдоху-Дидону. В ахматовском эпиграфе семантическую маркированность составляет оттенок (продолжая ряд, намеченный Т.В. Цивьян, – «…незаконченности, открытости, неопределенности, подчеркиваемой и синтаксисом, и, более широко, – вольностью обращения с исходным текстом, откуда берется эпиграф» [Цивьян 2001, 191]) уже заданной жанровой двусмысленности. Такой снижающий, пародирующий, чуть ли не «опереточный» эпиграф к этому стихотворению и был нужен автору, и им должен был стать собственный блуждающий обрубок-александриец: «Ромео не было, Эней, конечно, был» [Ахматова, 214, 527].

Появление образа Дидоны в поэтическом мире Ахматовой было спровоцировано рядом совпадений, из которых одно – публикация текста арии Дидоны из оперы Пёрселла в газете «Британский союзник», курировавшейся Исайей Берлином, в дни, когда он «был недолго» ахматовским Энеем [Тименчик 2005, 35—36], другое – висевшее некогда в Фонтанном доме полотно «Дидона» [Станюкович, 37].

Тема Дидоны не раз возникала в русской поэзии XX в. – у Сергея Соловьева («Дидона и Эней»):