На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

Ты целомудрием и мужеством укрыт.

Нашли мы камень на краю дороги,

И в нем лицо мужское. На тебя

Тот камень походил тягчайшим сходством.

Зима покрыла камни. Молча,

Как карфагенский шкипер в Ленинбурге,

Со мной проходишь рядом. Дым от трубки

Один еще живет. О, бедная Дидона!

Вот девочка на промысел выходит,

Крестится молча, ждет судьбы ночной.

Кто б ни был он, готовь костер, Дидона!

Все знаменья солгали и солгут.

Беги ему вослед! А корабли далеко

Уже от пристани в весельи парусов…

О, если бы ребенок твой сегодня

Под сердцем шевельнулся у меня.

[Полонская, 57—58]

Лафорг (Laforgue) Жюль (1860—1887) – французский поэт, имя которого применительно к Ахматовой первым назвал Георгий Чулков: «Почти в каждом стихотворении Ахматовой, как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии. Эта ирония отдаленно напоминает улыбку Иннокентия Анненского и Жюля Лафорга, но она всегда нежнее, тоньше и женственнее, чем у этих безвременно погибших поэтов» [Чулков]. Весьма вероятно, что очень близкий в ту пору с Ахматовой критик отправлялся при этом от ее собственных признаний о литературных симпатиях, – в воспоминаниях о разговорах с Модильяни в 1911 г. она перечисляла: «Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера». Спустя короткое время М. Кузмин писал в предисловии к «Вечеру»: «Нам кажется, что она чужда манерности, которая, если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались <…> нам кажется, что поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность» [Кузмин 1912, 9–10]. М. Кузмин, находивший некоторые стихи Георгия Иванова чем-то «похожим на капризы Мюссе и Лафорга» [Кузмин 1914, 233], в той же рецензии помянул в качестве влияний и «остроту А. Ахматовой». Возможно, отсюда эта же амальгама перешла к другому рецензенту: «За редкими исключениями <…> сквозь стихи Г. Иванова проглядывают то подлинный Лафорг, то Лафорг в интерпретации Анны Ахматовой» [Олидорт 1916]. Но, впрочем, возможно, что он и независимо от М. Кузмина пришел к убеждению, что «А. Ахматова <…> явная интепретаторша Лафорга» [Олидорт 1919, 66].

О Лафорге читателям «Вечера», прежде всего, должно было напомнить стихотворение с зябнущими в муфте ладонями:

Высоко в небе облачко серело,

Как беличья расстеленная шкурка.

Он мне сказал: «Не жаль, что ваше тело

Растает в марте, хрупкая Снегурка!»

В пушистой муфте руки холодели.

Мне стало страшно, стало как-то смутно.

О, как вернуть вас, быстрые недели

Его любви, воздушной и минутной!

Я не хочу ни горечи, ни мщенья,

Пускай умру с последней белой вьюгой.

О нем гадала я в канун Крещенья.

Я в январе была его подругой.

Подтекстом – трагическим – является стихотворение «Воскресенья» («dimanches»):