На милость дня. Былинки

Тогда отец как личность меня не интересовал совсем, Его любимыми занятиями были рыбалка, цветы, книги – в них он знал толк – и с войны вместо шмоток привез ящик с собранием сочинений немецких философов, напечатанных готическим шрифтом. После смерти отца мама все пыталась сбыть их в комиссионку, но книги никто не хотел брать, Еще он часто встречался с друзьями-сослуживцами, коих за долгие годы службы оказалось великое множество, Отец не умел ни «доставать», ни «пробивать»; однажды, когда я попросил устроить меня на творческую работу, он – по знакомству – отвел меня в обрубочный цех чугунных изделий, куда даже «лимитчика» загнать было невозможно.

Позднее, когда я повзрослел (и протрезвел), и у меня появились к папе жизненно важные вопросы, он безнадежно заболел и вразумительно ответить ни на что уже не мог.

Не мысля в мире загоститься,

Надеялась душа моя,
Что все удастся мне, простится
Такому молодцу, как я.

Не удалось и не простилось,

Шутить надежде не впервой.
И меркло в трепете, мутилось
Сияние над головой.

Пылал я в кураже и раже,

Не осенила благодать,
И силы не хватило даже
Грехи забвению предать.

Томлюсь до бешенства, до дрожи

В печали безотрадных слез…
Порой уже бежит по коже
Иного бытия мороз.

Виктор Лапшин

И только теперь, когда и моя жизнь приближается к закату, я как-то сливаюсь с тобой и знаю, как поступил бы ты в том или ином случае. Странно звучит, но только через двадцать с лишним лет после твоей смерти я начинаю перенимать у тебя все лучшее; даже моя любовь к поэзии – это переданная мне твоя любовь, А хорошего в тебе было много. Жалко, что ни разу не поговорили по душам, А на первые этажи нам с тобой наплевать, Правда, папа?.. Твоя вологодская деревня Кабачино по-прежнему стоит на берегу широченной Шексны-реки,

Он лежит в многоместной палате. Каждый день прихожу я к нему, Каждый день в лихорадочном взгляде вижу что-то. А что – не пойму, Каждый день медсестра молодая с раздражением мне говорит, что, не больше всех прочих страдая, чаще всех он ее материт. Ах ты девочка с профилем гордым!.. Ты зачем так крахмально бела? Отвернулась. Газету с кроссвордом повертела в руках и пошла… Это верно: его разговоры хоть кого до греха доведут. Тридцать лет он работал шофером. Сердцем прост и характером крут. Отдыхая от рейсов тяжелых, слушал радио (тут не дыши!), пел про Стеньку, читал про монголов. Пил, конечно. И пил – от души. Горько морщился, рот утирая. После третьей – уже во хмелю – вдруг как крикнет: «Не надо мне рая! Вы мне Родину дайте мою!» А под «Песню Индийского гостя» как-то влажно теплел его взгляд: «Ну и люди! Ведь кожа да кости! А поди ж ты – коров не едят». На старуху бывает проруха – и ему было знать не дано о «загадках славянского духа». Он о них и не слыхивал… Но в Кенигсберге, душою сержанта, вспомнив детство в рязанской избе, показал он праправнукам Канта эти самые «вещи в себе». Как я ждал его!.. Помнится, летом он пришел. И вот тут началось. Сколько песен им было пропето! Сколько маминых слез пролилось! С ним делившая радость и беды, лишь она в нем понять все смогла, если так же, как с фронта с победой, с автобазы с получкой ждала. Ну а я – в десять лет я увидел, что родного в нем нет ничего. Боже, как я его ненавидел! Даже смерть призывал на него! И мечтал возле мамы избитой: подрасту – ничего не прощу. Мама! Все до единой обиды, все обиды твои отомщу! Ах ты жизнь, неразгаданный ребус… Кабы знать, кабы знать наперед, что его переедет троллейбус, переедет – и дальше пойдет, что успею и я провиниться перед мамой не меньше отца, а его в этой самой больнице буду с ложки кормить, как мальца! Ах ты жизнь!.. Залечить твои раны ангел в белых одеждах грядет. Где-то в Индии зреют бананы, под Рязанью картошка цветет. Хоть бы шелест больничного сада, хоть бы шелест с собой унести! Губы шепчут, что рая – не надо… Ты прости меня, папа. Прости (Евгений Лебедев),

* * *

Люди уже успели забыть о цунами в Юго-Восточной Азии в начале года, унесшем 300–500 тысяч человеческих жизней, И новая катастрофа – над побережьем США пронесся ураган «Катрина».

Всенародная слава не волнует меня,
но счастливое право – знать трагедию дня,
где-то рядом с удачей, как начало беды,
на дороге горячей оставляет следы.

Лариса Васильева