На милость дня. Былинки

Я отыскал в библиотечном фонде
Газету дня рожденья моего.
Мир был горяч, тревожен, как на фронте, —
Таким в то утро я застал его.
«В Париже, в Праге, в Риме забастовки…»
«В Егорлике над кулаками суд…»
Как брызги шторма, эти заголовки
Меня из той эпохи обдают.
В Германии, по сообщениям РОСТА,
Фашистская крысиная возня…
И лишь одно невероятно просто,
Что этот мир в расчет не брал меня.
Мое рожденье для него не дата.
Газета вышла в день рожденья моего,
Как выходила за день до того,
Как выйдет без меня лет через сто когда-то…

Николай Доризо

Молока у мамы было много, со мной возилась австрийская няня и старший брат, я пускал слюни и пузыри, много плакал и смешно брыкал ножками, играл с пустышками, пускал под себя – одними словом, радовался жизни, как это умеют делать только беззубые младенцы. И ничего, совершенно ничего, кроме мамы, папы и фрау Адель я в этом мире не знал. Наверное, тогда мне было очень хорошо, и я старательно прибавлял в весе. Родители нарадоваться не могли на младшего, послевоенного сына.

Вздыхала тягостно корова,

Чесала тощие бока,
Мы в год засушливый, бедовый,
Не знали вкуса молока.

Еще под отсветом Победы

Лишь привыкали к мирным дням.
Трофейного велосипеда
На все село хватало нам.

Еще убитых ждали, глядя

С глухой надеждой на закат.
Еще прокос неровно ладил
Усталый, без ноги, солдат…

Анатолий Ковалев

И только много лет спустя я узнал, что победившая страна переживала небывалый голод, и люди в СССР продолжали умирать – от ран военных и перенапряжения сил ради восстановления Родины. Кажется, только в 1947 были отменены продовольственные карточки.

1947

Махорочные клубы да семечек лузга… Опять на сцену клуба выходит мелюзга. И я читаю, тоненький, поэму о весне, в репертуарном томике подысканную мне. О том, что хлеба – хватит! Что в закромах – битком! Что солнце в каждой хате горит под потолком. Что статен каждый хлопец, что девушки – огонь! И вся деревня хлопает ладонью об ладонь. Когда все это было? Давным-давно. А где все это было? В деревне Клетино, где девушек работа согнула до земли, где статные ребята на фронте полегли… Там хлебом были отруби. Там шел сорок седьмой. Берет сегодня оторопь за детский щебет мой. Но мне тогда читалось так, что не унять! Но мне тогда мечталось такое ж сочинять. Ах, амбары полные! Рай на дому!..Когда об этом вспомню, мне ясно, почему потом, когда промолвилась правда про вождя, плутала моя молодость, в дорогу выходя. Суровые версты. Идейные бои. И вот штурмуют космос ровесники мои! Надежные мы парни. Ничто не сломит нас! Спасибо тебе, партия, за материнский глаз, за груз забот великий, за прямоту, за то, что кривды хоть толику мне не простит никто – ни ветеран-калека, ни труженик простой, ни даже… тот коллега – учитель мой! (Евгений Маркин † 1979).

Когда мне попадается фраза: «Он прожил нелегкую жизнь», я ухмыляюсь в усы. Покажите мне смертного, который избежал скорбей, «прожил легкую жизнь»; внешнее благополучие, здоровье и приятная внешность еще ничего не говорят о человеке: обязательно есть в нем одна, а то и множество болячек, и хорошо, если физических, а не душевных. «Мне счастья, Господи, не надо!» – воскликнул Дмитрий Мережковский, и эти слова глубоко запали в душу. Что ж, надо заканчивать… Слышу, как издалека, оттуда, еле разборчиво доносится мамино: «С днем рождения, сынок!» Спасибо тебе, мама…

Я сижу за оконной рамой,
Мне не хочется шевелиться…
Родила меня просто мама,
А могла бы родить – птица…

Глеб Горбовский, СПб.

Я было хотел закончить эту замысловатую былинку, но всплыли в памяти стихи питерской поэтессы Ирэны Сергеевой, которые окончательно запутывают ситуацию: