На милость дня. Былинки

Особые приметы: кривой кончик хвоста и страсть к консервированным кальмарам, за неимением коих вы сможете ублажить его и горсткой сухого корма. В случае возврата хозяевам вознаграждение не гарантируется.

А у кошки в глазах желтоватый покой.

Что-то очень тягучее. Длинное-длинное.
Но погладь ее в сумерки голой рукой —
И ударит в тебя электричество львиное.

А когда она ловит голодную мышь,

Сколько раз в это время, наверное, думала,
Будто мышь – это буйвол, упавший в камыш,
А сама она – лев, убивающий буйвола.

И тогда она рвется вперед. Осмелев,

Закипают зрачки. Отступает пощада.
В каждой кошке сидит затаившийся лев,
Осторожнее с кошками! Не дразните. Не надо.

Сергей Островой род. 1911

* * *

24 июля – день смерти мамы, четыре с половиной года, день моего возрождения. Я, кажется, писал в предыдущей книге о том, что просил батюшкиного благословения поставить маме красивый, дорогой, из черного гранита, с гравированной фотографией мамы – вместо этого, из дешевых, бетонного креста с надписью: СИРОТКИНА ВЕРА ГЕОРГИЕВНА ЗАЩИТНИЦА ЛЕНИНГРАДА 1915–2001. Правда, тогда и с деньгами были проблемы, да место пришлось покупать у местных кладбищенских «авторитетов». Помните, что мне ответил духовник? «Ты должен ей памятник поставить на земле нерукотворенный – Пушкин о нем и писал. За маму молишься, знаю, редко, но добрые дела в память ее делаешь, милостыню подаешь маленькую, а вина у нас с тобой перед мамами нашими неискупляемая. Слышишь, чадо?» «Слышу, батюшка дорогой, слышу…» А только все одно грызет неотступно: пока идешь по аллейке к маме, каких только творений скульптурных не насмотришься. А в каких только больницах не навещала меня, пьяницу безпросыпного, мама, только она и вытащила: «Ничего, сынок, ты у меня сильный…» А я все пил да гулял, да жен менял, да планы разные строил: любят пьяницы бахвалиться да себе жизнь придумывать. И только когда уж совсем невмоготу отрава, когда в глаза подступала ночь безрассветная и мысли уйти от всего одним махом – только тогда к маме. Отстирывала, откармливала, в Божеский вид приводила, но главное – духу не давала упасть: «Держись, сынок, вон ты какой у меня умный и сильный…» А я плакал и жаловался на неудавшуюся свою жизнь. «Уеду я мама, куда подальше, там все наладится», – утешался я. Но тогда мама твердо говорила: «Это в тебе водка плачет, сынок. От себя не убежишь. Прошу тебя, берись за ум, годы твои уже к тридцати подступают».

О сердце, сбрось тяжелый камень!
Зачем напомнило опять,
Что не могу пойти я к маме
И не могу ее обнять.
Не пить чаи с ее вареньем,
И не спросить, как дальше жить,
И голову ей на колени
Уж никогда не положить,
Не вспомнить с нею, как блокада
Купала улицы в золе.
За оборону Ленинграда
Ее медаль в моем столе.
Да, лишь теперь я только понял,
Какая оборвалась нить.
Ничто уж мать мою не тронет,
Ничем ее не воскресить.
Над ней береза в изголовье
Уже кудрява и стройна,
Но до сих пор ее любовью
Вся жизнь моя озарена.

Виктор Крутецкий

А еще, наконец, Господь жену послал настоящую, даже имя соответствовало – Валерия (Калерия) в переводе с латинского – «крепкая». Так и сошлось все – мама, мое желание бросить пить и любящая жена. Они и вытащили меня на свет Божий почти через двадцать лет. А те, с кем я годами время проводил, давно уже по могилкам рассеяны. Поминает ли кто их? Вряд ли: пьющему имена ни к чему, там только одно на потребу. Ты уж не серчай на них, Господи, – не каждый способен на Твоей земле устоять. Хорошие и там есть. Стоял я у низенькой маминой оградки и думал… Хорошо тут думается, на тихом Серафимовском… Прав, конечно, прав батюшка: с гранитными камнями на могилах усопшим от тяжести такой еще тяжче душе делается; не нравится крест бетонный – поставь дубовый резной, только крестом на могиле не спасешь, сколько уж раз говорю чадам!