На небо сразу не попасть

Сегодня, как обычно, вывели нас на прогулку по цементному тюремному двору. Мы сделали уже пятый или шестой круг, когда из тюремной канцелярии вышли два человека. Один — работник администрации, а второй — в чёрной форме украинского полицейского. Гражданский держал в руке какую-то карточку и громко вызвал меня по фамилии. Я был уверен, что это уже конец. Видимо, полицейский особый суд вынес приговор и прислали украинца, чтобы меня забрать. Комендант камеры задержал голову гуляющей колонны и спросил меня, почему я не выхожу. Я сказал, что не спешу на пески. В ответ на это подошёл украинский полицейский и сказал мне, смеясь, что принёс для меня освобождение. Я ему не верил, потому что кто ж видел, чтобы полицейский в чёрной форме приносил освобождение?

В тюремной камере хранения тщательно проверили мою личность, и начальник вытащил большой бумажный кулёк, на котором чернилами была написана моя фамилия. Высыпал содержимое кулька на стол и велел мне вспомнить, всё ли это, что у меня было в день ареста. Мне отдали портфель с фотографиями отца и Юлика, молитвенную книжечку и электрическую лампочку. Начальник тюрьмы спросил меня, нет ли у меня замечаний насчёт состояния моих вещей, сданных на хранение.

Да глупый же вопрос! А если бы были, то как бы это мне помогло?

Начальник сказал, что я свободен и что немецкая власть даёт мне шанс начать новую жизнь. Пока должен вернуться в камеру, а тем временем канцелярия уладит формальности, связанные с моим выходом на свет. В камере меня обступили сокамерники и спрашивали, что было внизу. Сказал им, что, возможно, это враньё, потому что за уничтожение вагонов идут на пески. Комендант Борецкий пояснил мне, что от тюремного охранника знает про какую-то частичную амнистию и что в первую очередь под неё подпадают украинцы и несовершеннолетние заключённые поляки.

Мои приятели дали мне записки и адреса своих семей, у которых я мог бы остановиться. Комендант дал мне сапоги, потому что на воле нельзя ходить босиком. Все меня целовали, а комендант сказал: «Помни, больше сюда не приходи». Поскольку я не верил немцам, что меня действительно выпускают на свободу, то мы договорились, что после выхода перейду за тюремную стену со стороны улицы Яховича и помашу в сторону окон своей камеры. Точно в полдень охранник открыл дверь камеры и приказал мне выходить. В канцелярии мне дали Eintlassungsshein (карту освобождения) и сопроводили до выхода. Пока шли через оба внутренних двора, я ничего не слышал. Однако, когда дошёл до главных ворот, услышал сразу все отголоски города. Постовой открыл ворота и сказал мне идти.

Тут же, за воротами, стояли люди с передачами для заключённых. Все уставились на меня, как на нечто, заслуживающее исключительного внимания. Я не знал, что их так заинтересовало, потому что давно уже себя не видел. В тюрьме не было зеркал, а если бы и были, то и так бы в них никто не заглядывал из страха, что увидит что-то очень грустное.

Пришлось идти очень медленно, потому что сил не было, я был очень лёгкий. За воротами уже была улица Казимировская, полно машин, людей, трамваев и криков. Дошёл до уличного фонаря и упал в обморок. Когда очнулся, надо мной стояли люди с передачами для заключённых. Какой-то сапожник с Замарстынова посадил меня в конную повозку и сказал, что возьмёт меня к себе, чтобы я мог набраться сил. Обувь не держалась на ногах, потому что была широкой, а ноги — как две тросточки. У сапожника меня взвесили на магазинных весах. Я весил 29 килограммов.

5 октября

На протяжении нескольких дней я жил у сапожника. Меня тут хорошо кормили, давали выспаться и ничего не велели делать. Дочка сапожника стирала и шила мне разные вещи. Мои великоватые сапоги мне заменили на меньшие. Я отдохнул и мог уже ходить, не держась за стены.

Сегодня пошёл к семьям моих знакомых, отдал им записки и передал им приветы и новости. К сапожнику уже не вернулся. Остался у семьи Адама из восемнадцатой. Его родители и братья подарили мне одежду, несколько платков и выделили мне место для сна.

6 октября

Лишь сегодня пошёл на свою улицу. На Замарстынове отыскал Юлика. Он мне рассказал, что мой младший брат вскоре после моего ареста вышел из дому и уже больше не вернулся. Ему было 10 лет, но он всё ещё шепелявил. С момента его исчезновения мать ходила как будто не в себе. И вот однажды, в мае, вышла и больше домой не вернулась.[69] Юлик живёт теперь у дяди с тётей, которые его содержат. Он мне сказал, что после моего ареста все были уверены, что меня схватили во время взлома вагонов и расстреляли.

12 октября

Начинаю приходить в себя. Юлика вижу редко, потому что он дальше живёт у дяди с тётей, а я у чужих людей. Сил у меня всё больше, и скоро пойду на вокзал.

13 октября

В DRK даже не особенно знали, за что я сидел. Думали даже, что меня расстреляли или вывезли в Германию. Когда я первый раз пришёл на вокзал, меня накормили и разрешили приходить на работу. Начал на кухне — у пана Романа. Теперь немцы не допускают уже диких[70] работников. Платят людям каждый месяц зарплату и выдают трудовые книжки.