На неведомых тропинках. Сквозь чащу

— Иерей Александр, — поправил его священник, он не был стар, этот мужчина с каким-то серым, словно стершимся лицом и намечающимися залысинами в пегих волосах, — Будем, — и снова обратился ко мне, — Вы крещеная? Когда исповедовались и причащались в последний раз?

Не в силах отвести взгляд от сухого ствола я ответила правду:

— Никогда, — и услышала шаги.

Ленник уже успел вернуться к тропе и теперь приближался к нам, очень быстро, почти нереально для человека, и эта смешинка, что все еще ощущалась в нем.

— Знаете что это такое? — а священник не слышал, продолжая спрашивать странную пришедшую в этот весенний день к его часовне женщину с усталым лицом.

— Вино и хлеб?

— Нет,

— Плоть и кровь христова, вкушение их есть таинство…

Сидевший на брусе рабочий прикурил сигарету и закатил глаза. А тот, что облокотился на перила крыльца, поглубже зарылся в спецовку, словно ему было холодно.

Ленивый голос мягко перебил Александра:

— Прям, как вурдалаки.

(имя свещенника изменено на Андрей в финальном варианте все будет исправлено)

Я резко повернулась, священник непроизвольно сделал шаг назад, а рабочий выронил сигарету. Для них баюн появился словно из ниоткуда, соткался из холодного воздуха прямо перед священно служителем. Меня же беспокоило другое. Нечистый стоял прямо на освященной земле и премиленько щурился на распятие на груди иерея.

— Хрр, — издал невнятный хрип тот, что сидел на ступенях.

— А вы… — нахмурился он и перевел взгляд на меня.

— Мы ищем одного человека, и мне немного надоело стоять и ждать пока девочка наболтается.

— Так иди к мусорам, — скривился тот из рабочих, что все еще держал в руках пилу, — Они мастера находить и терять.

— Валентин Шереметьев, — не обращая на него внимания, продолжал говорить Лённик.

— Сидел? — спросил священник, кивая на стену, его голос чуть дрогнул на букве "е", едва заметно, но я сразу поняла, Валентина он знал. И тот, кто сидел на ступенях тоже, он втянул из спецовки тощую шею и поводил головой туда-сюда, его удивление было вялым, словно он уже слышал это имя, но не думал, что, кто-то произнесет его снова.

Рабочие переглянулись, один бросил пилу, другой встал с досок, третий снова прикурил, буравя взглядом исподлобья спину сказочника.

— Да, — ответила я и снова посмотрела на дерево, осознавая, что оно беспокоит меня куда сильнее подобравшихся рабочих, — Он здесь был?

— Здесь были почти все. Зачем он вам?

— Мать Валентина умирает. Та, что возвела его на пьедестал, положила всю жизнь, лишилась жилья и позволила отправить себя в дом престарелых.

— Куда она смотрит, Дюша? — рабочий перешагнул пилу и встал, загораживая от меня рассохшийся ствол.

— Вольноотпущенные? — спросил сказочник и сам же себе ответил, — Нет, тут же строгач, значит, откинулись. А почему не уезжают? В радость у баркаса грязь месить?

— Сворачивай базар, Дюш, раз бажбан ищет акробата, пусть сам корячится, — высказался тот, что с сигаретой.

Сказочник, улыбаясь, наклонился, сгреб в горсть мягкую землю, выпрямился, растер в ладонях и уронил обратно.

— А земля-то осквернена, — ухмыльнулся он.

— Но… — я нахмурилась.

— А ты полагала себя особенной? Зря. Ты всего лишь отчаявшаяся, от того и творишь всякую фигню. У них под деревцем два покойника прикопаны. Поэтому и не спилили, знают, что найдут под корнями, обратно за запретку никому не хочется. Так, батюшка? — сказано было с неприкрытым презрением.

— Ворона твоя, — рявкнул высокий тому, что все еще держал в пальцах сигарету, — А ты битый парень, — он шагнул к сказочнику.

И все пришло в движение. На этот раз я смотрела схватку совсем с другой стороны и видела все. Видела первый шаг высокого рабочего, видела, как сверкнуло на солнце шило, таким наверняка очень удобно прокалывать дыры… да в чем угодно, или в ком. Отбросил сигарету второй рабочий, поднялся, не зная к кому броситься третий, а священник отступил.

Сказочник рассмеялся, так искренне и так весело словно его пригласили поучаствовать в забаве. Рабочий еще только замахивался, сквозь недовольство пробивается азарт и предвкушение. Он рад чужакам, не звал их и обошелся бы без проблем, но раз они здесь… Он раз возможности размяться. Его мысли не были оформлены в слова, они скорее напоминали образы столь яркие, что невозможно удержать внутри своей головы. И последняя осознанная мысль — сожаление, что под деревом больше копать нельзя, что придется тащить трупы в другое место. На это медленное течение его мыслей оборвалось. Думать умеют только живые.

Ленник ударил его по руке, ломая пальцы и выхватывая шило. Короткий крик и острая сталь входит в грудь своего недавнего хозяина. Один вдох, один миг. Я слышала, как замолкло его сердце, стучавшее так неторопливо и так медленно.