На охотничьей тропе

— Почему же, может быть и так, — отвечает Прокопьев, и лицо его делается серьёзным. — Пушнину-то вы сдаёте на государственный склад. Одна часть её идёт на экспорт. Другая — доставляется в скорняжни, на пушно-меховые фабрики, где из неё шьют тёплую и красивую одежду. А потом в магазины… И не исключена возможность, что доху, которую сшили из шкурок, добытых Тимофеем Никанорычем, приобрёл не кто-нибудь иной, а путешественник…

— То-то же, — не утерпел Тимофей, — а то раскудахтались. Понятия не имеете, а я вам всё правильно разъяснил, как по писаному.

Прокопьев улыбнулся. Ему не хотелось огорчать Шнуркова, но делать было нечего. Он доброжелательно похлопал Тимофея по плечу и заметил:

— А всё-таки ты, Тимофей Никанорыч, насчёт Челюскина-то напутал. Что он путешественником был, это верно. А вот, что ты его видел, так это немножко того…

Штурман Семён Челюскин достиг северной точки азиатского материка в 1742 году. Тогда ещё твой прапрадед, наверное, не думал, что у него потомком будет известный охотник Тимофей Шнурков.

Промысловики снова засмеялись, кое-кто не преминул уколоть Шнуркова едким словцом. Но тот спокойно заметил:

— Так я же для авторитетности о Челюскине. Может то и не он был. А что путешественник, это верно.

Когда шум, вызванный рассказом Тимофея Шнуркова, смолк и охотники, успокоились, Ермолаич, заметил Благинина, воскликнул:

— Вернулся, Иван Петрович! Ну, как успехи? — Неплохие, — ответил Благинин и поднял с земли большую связку добытых им зверьков. — Вот, посмотрите.

Охотники окружили Благинина, поздравляя его с удачей.

— За всё отквитал?

— Не иначе наплодились за эти дни, пока болел.

— Да смотри, вроде и ондатра покрупнее. Из нагульного стада, что ли?

Благинин улыбался, слушая товарищей.

— Иначе и нельзя, — сказал он, — а то на доске показателей я всё первым шёл, а теперь Тимофей с Салимом далеко меня обогнали. Вот и надо поджимать. А отлов сегодня потому большой, что в своём «питомнике» пробу делал. Здорово получается…

— Знаем мы, какой это питомник, — с ехидцей заметил Ефим Мищенко, блеснув красивыми зубами. — На Кругленьком ондатру отлавливаешь. Прокопьев в прошлом году запретил там промышлять, а ты этим воспользовался.

Благинин бросил быстрый взгляд на Ефима, думая, что тот шутит, но лицо молодого охотника, озарённое светом костра, было непроницаемо строго.

— Что, думаешь не знаем? — теперь уже вызывающе проговорил Мищенко. — Знаем, будь уверен! Шила в мешке не утаишь. Не-ет!..

Охотники зашумели. Ермолаич подошёл к Ефиму, тряхнул его за воротник и со злобой бросил:

— Ты почему, Ефим, честного охотника порочишь?

— Кто порочит? Ефи-и-м? — визгливо выкрикнул Мищенко. — Ну, нет! Вы вон Бориса Клушина спросите: он тоже знает.

Вмиг установилась тишина. Охотники, как по команде, повернулись к Клушину.

Тот опустил голову и, внимательно рассматривая носок сапога, будто вдруг что-то обнаружил там интересное, негромко, но твёрдо сказал:

— Так! Ефим правильно сказал.

Промысловики возмущённо загудели, кидая недружелюбные взгляды на Благинина. Иван же, растерявшись, стоял у костра, держа в руках связку темнобурых зверьков, и непонимающе посматривал то на Бориса Клушина, то на Мищенко: на пунцовом лице выступили капельки пота. Наконец, он собрался с силами и выдохнул:

— Да как вы смеете?..

Глава шестая

Филька Гахов вернулся в избушку на Лопушное. Бывает так: один несколько дней походит по болотам, расстреляет по уткам сотню зарядов и, не найдя удовлетворения, оставляет ружьё навсегда; другой с первых же выстрелов случайно выбьет из пролётного табунка маленького чирка, из которого и похлёбку-то не сваришь, а затем месяц будет бродить по плёсам, возвращаясь с охоты мокрым и усталым, с пустым рюкзаком, и однако на всю жизнь останется охотником.

Так случилось и с Филькой. Сначала он смотрел на ружьё, как на интересную забаву, затем охота у него превратилась в привычку, а уж потом появилась охотничья страсть.

После «большой обиды», которую, как казалось Фильке, нанёс ему Благинин, назвав «мазилой», он пришёл домой и поставил нечищенным ружьё в кладовку за ларь..

— Всё. Больше не охочусь, надоело! — бросил он матери. — Подамся в город, в ремесленное…

— Правильно, Филя. Не твоё, видно, это дело за утками ходить. Природой не положено. А вот отец-покойничек, так тот всю свою жизнь на озере прожил, — и мать вздохнула, вспомнив умершего два года назад мужа, первейшего охотника в районе.

Попутной подводы в город не было, а пешком Фильке итти не хотелось — далеко. Днём он бесцельно бродил по улицам села или приходил к озеру, что начиналось прямо за огородами, садился на высокий берег и часами наблюдал, как пролетают по закрайке камыша утки или как деловито копаются в грязи маленькие длинноносые кулички. Вечером уходил на площадь, где собирались парни, девчата в ярких сарафанах и пели под голосистую двухрядную гармонь песни.