На окраине Руси. Мифология и язычество балтов

Водан у Адама Бременского ясно определяется в качестве бога войны. Прусского или литовского божества этого рода Грюнау не знал; не знаем до сих пор и мы, несмотря на Нарбутта; о существовании бога мира нам также ничего не известно. Очевидно, литовцы не дошли еще до отвлеченных понятий в этом направлении, а тем более до обожествления их. Между божествами, известными нам по достоверным источникам, один лишь Перкунас проявляет воинственное настроение, но богом войны он нигде не называется. Он ударяет и бьет: «Perkune devaiti, ne muszki unt mana» – «Перкун-божок, не ударяй и меня» (Ласицкий); он рубит мечом, например, месяц: «Perkuns didey supykęs, Ji kardu perdalyjo» – «Перкун, страшно разгневанный, рассек его мечом» (месяц); он сокрушает дуб: «Perkuns zal’auzola parmusze» – «Перкун сокрушил зеленый дуб». В латышских песнях мы находим: «Перконс-батюшка имеет девять сыновей, трое ударяют, трое гремят, трое мечут молнии», «Ударь в источник, Перконс, до самого дна, вчера в нем утонула дочь Солнца, вымывая кувшины», «Греми, греми, Перконс; разбей мост на Двине, чтобы поляки и литовцы не напали на мою родную страну». Невестка в отчаянии взывает к громам и молниям: «Разбейте мою свекровь, чтобы я могла сама свободно побрякивать ключами»[40]. Другие божества (spectra, visa у Ласицкого) пугают, как наши духи. Итак, как кажется, литовцы не знали специального бога войны; хотя латышам было очень легко создать покровительницу войны в лице kara-mâte[41]. В Волынской летописи было бы уместно, чтобы собранные под Возвяглем литовские полки призывали бога войны; между тем они обращаются к Девуриксу и Андаю и всем богам с возгласом «Janda». Перед битвой крестоносцы призывают на помощь Бога, куронцы же призывают (богов) по своему обычаю. Правда, это сказано вообще, но кого именно призывали куронцы, выясняется в последующем изложении, что после победы они приносят жертвы не одному богу, т. е. войны, а богам вообще.

Не найдя таким образом определенного бога войны, Грюнау вышел из затруднения тем путем, что для своего Патримпа взял все атрибуты Водана: «bella gen», т. е. «glück in streitten» (p. 95), у бога Фрикко также все: «расеt et voluptatem», передавая это посредством «glück in andern Sachin» (p. 95), а от Тора – сохраненный с этой целью атрибут «fruges» – «gott des getreides» (p. 77). В качестве символа он придал ему змея, который действительно считался предзнаменованием и вестником успеха, если его встречали неожиданно; поэтому это был бы весьма соответственный символ. Однако тут мы должны повторить замечание, сделанное касательно огня как символа Перкуна: змей пользовался у литовцев большим почетом, выкормленный дома или же дикий, вне дома, – особенно же змей, называвшийся Gyvâte (Gyvotes, Givoitos), поэтому мы сомневаемся, чтобы, будучи некоторого рода божеством, он мог в то же время быть символом другого божества[42].

Дальнейший круг власти, приписываемый Патримпу Грюнау, также лишен правдоподобия. По Грюнау, это не только бог успеха в бою, но также и в иных делах. Между тем нам доподлинно известно, что общеизвестным божеством всякого успеха и счастья во всех литовских землях была Лайма, Лаймеле[43], которая и ныне еще живет в устах народа и в его песнях. Именно из Пруссии, верованиями которой исключительно занимается Грюнау, мы имеем несколько свидетельств о ее существовании. «Laima szauke, Laima reke» – «Лайма призывает, Лайма зовет»; «Laimuzes subocleje» – «в колыбели Лаймы»[44]; «Quid Laimele tibi praestabit»[45], «Лаймеле – богиня легких родов»[46]. Разве мог рядом со столь распространенной и глубоко укоренившейся верой в Лайму остаться Потримп или, что еще невероятнее, занимать среди богов первостепенное место?

Богиней земледельческих плодов, которую, как это было указано нами в другом месте, призывали (особенно в Пруссии) при всякой работе на пашне, была Жеминеле; следовательно, и в этом случае приписываемый Потримпу Грюнау атрибут «gott des getreides» и причисление его к главным богам оказываются ложными. При этом приняв во внимание, что уже в агенде, написанной спустя четыре года после окончания хроники Грюнау, т. е. в 1530 году[47], этот же Потримп объясняется посредством римского Кастора (собственно, Поллукса[48]), что в конце концов сводится к одному и тому же, а через несколько еще лет, около 1551 года, Ян Малецкий называет его «deus fluviorum et fontium», можно ли предположить, что в течение более-менее двадцати с небольшим лет бог успеха на войне или в мирное время успел преобразиться в бога рек и источников? Не является ли такого рода неуверенность, разногласие и даже противоречие доказательством того, что писатели сами не знали значения [слова] Потримп?

Если бы мы соответственно нашим выводам (§ 5, текст и примеч. 4) приняли вместо Потримп, Потримпе, написание Натримп, то вопрос не выиграл бы относительно ясности, так как неизвестно, что обозначает Натримпе; Бендер даже утверждает наоборот, что Натримпе – ошибка вместо Потримпе[49].