На орловском направлении. Отыгрыш

А на улице снова что-то происходит. Гомон какой-то… детские, как будто бы, голоса… с чего вдруг ни свет ни заря?

«Спать по ночам, Гаврилыч, надо, а не писульки писать!» — послышалось Федосову, да так явственно, что будто бы даже скрип пружинной сетки на кровати различил, а уж скрипучая интонация и подавно знакома до последней нотки. Сколько раз за двадцать пять лет совместной жизни Агафья Матвеевна произносила эти слова — и не сосчитать. Только вот нет Агаши, третий год как нет…

А шум за окном не почудился… Надо бы выйти посмотреть…

Вздыхая и покашливая, Пётр Гаврилович надел старую, жениными руками сшитую телогрейку. Прежде чем выйти, вернулся к письменному столу и спрятал в закрывающийся на ключик ящик главное своё сокровище — толстую тетрадку в синей коленкоровой обложке.

* * *

Какими бы провинциальным ни были Кромы, но, как-никак, — райцентр. Помимо дороги с твёрдым покрытием, ведущей в Орёл и носящей гордое наименование — Кромское шоссе, село соединяли с внешним миром металлические струны нитей «его светлости» теле-Графа и «его милости» теле-Фона. Правда, «милость», как и полагается классовому врагу, была своенравной и подличала. Случалось, в зимние дни провода меж столбов рвались от ветра и от тяжести льда, в тёплую пору во время гроз, да, впрочем, и просто при дожде, в эбонитовых трубках аппаратов стоял такой треск, что распознать собеседника становилось положительно невозможно.

Однако сейчас центрально-русская осень баловала самыми последними погожими деньками, так что на связь военкому Кром Никиты Казакову жаловаться не приходилось.

Да и какие могут быть жалобы, когда вторую, почитай, неделю область молчит. А такое случается, как достоверно известно всякому служилому человеку, в двух случаях — когда все хорошо и когда все плохо. Во второе, учитывая сводки Совинформбюро, верится больше.

А вообще, поганое это дело — неизвестность.

Не то чтоб Никита не доверял дежурным — хорошие, надёжные ребята, все как один комсомольцы. Да и от дома до военкомата — три минуты быстрым шагом. Но вот приспособился чуть не с конца августа ночевать на составленных в рядок стульях в своем кабинете. Время-то какое! Вон, рассказывают, люди в цеху между сменами в уголку где-нибудь прикорнут, чтоб часов… да что часов! минут даром не терять. Малость отдохнул — и снова к станку. У каждого, говорят, свой передний край.

Правильно говорят. Вот его, Казакова, передний край, — тут, и точка. И нечего здесь обзаводиться буржуазными излишествами!

Но эдак сказануть Нине Сергеевне язык не поворачивается, особенно когда она строго глядит поверх очков и тон настойчивый.

Отец Никиты погиб в Гражданскую, мамка умерла в тридцать пятом. Отдать подростка, непокладистого и ершистого, в детдом не позволила она, учительница Хвостова. Так и заявила, ничуть не смущаясь Никиткиным присутствием, серьёзной тётке в черной кожанке: «Либо до чего плохого пацан допрыгается, либо задразнят его совсем». За пару лет до того стыдящийся своей болезненности, малорослости и малосильности мальчишка на спор сиганул с крыши, теперь носился по селу, заметно припадая на неправильно сросшуюся ногу, — и дрался пуще прежнего.

Так и стала Нина Сергеевна ему вместо матери. Уму-разуму научила, правильные, стоящие книжки прочесть заставила, самая любимая среди которых и посейчас — «Как закалялась сталь». В область повозила, вылечила. В Красную Армию проводила. С войны с белофиннами встретила — обмороженного, хромающего после ранения все на ту же многострадальную правую ногу. И потом, когда стал самостоятельно хозяйничать в родительском доме, присматривала — горяченького приносила, чтоб питался, как следует, с мастером хорошим договорилась — надо ведь печку-развалюшку до холодов переложить. А на неизменное «роскошь буржуйская!» молчала так огорченно и осуждающе, что Никите, хоть он и считал себя правым, неловко становилось. И не поспоришь… как с молчанием-то спорить?

Только однажды и сказала: «Ты, Никита, все пытаешься жить правильно. Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы». — «А разве вы меня не так учили? — удивился-обиделся Казаков. — Или я не понимаю чего? Вы ведь тоже не для себя живете». «Я тебя жить учила, а не пытаться». «Как жить-то… ну, чтоб жить?» — ещё больше не понял Никита. «Свободно, спокойно и радостно, — Нина Сергеевна вздохнула. — Не искать себе трудностей и тревог, они тебя сами сыщут». «Да какая радость, какой покой, когда в мире полно всякой контры недобитой, империалисты, вона, опять голову поднимают!» — возмутился военком, впервые в жизни повысив голос в присутствии учительницы.

Больше они не спорили. Нина Сергеевна только головой иной раз качала, а Никита… Никита старался её не огорчать.

Не возразил даже тогда, когда она, прежде чем уехать в Свердловск к двоим осиротевшим племянникам, самочинно велела трём ребятам-истребкам, тоже из бывших своих учеников, притащить в кабинет Казакова тяжеленный, скрипучий, как бы не дореволюционный, диван… вдвоём худосочные мальчишки и не управились бы.