На осколках разбитых надежд (СИ)

Ей захотелось возразить, что баронесса ошибается, и есть такие печали, которые не стереть никаким вином. Но она благоразумно промолчала.

— Шесть лет назад в летной школе люфтваффе я познакомился с Вальтером Айсбрецом. Он был из семьи плотника, но не хотел продолжать традицию и работать в мастерской отца, а грезил небом. Новая Германия помогла ему осуществить мечту. Правда, он был вспыльчив, часто нарушал дисциплину, за что получал немало взысканий. Откровенно говоря, моя мама была в ужасе, когда я ей представил Вальтера. Она частично все еще хранит в душе верность кайзеровской Германии, и для нее разность сословий далеко не пустой звук.

Рихард замолчал и прошел к распахнутому окну, где уселся на подоконник и закурил. Лена отметила при этом, что его пальцы слегка подрагивали, поэтому он не сразу сумел высечь искру в зажигалке, чтобы закурить.

— Вальтер был очень славным малым. Добрым, чутким к чужой беде и до крайности справедливым. Но Вальтер еще и жаждал славы. Для него небо было средством доказать себе, что он, простой сын плотника, может быть лучше. Лучше своих сослуживцев. И лучше пилотов противника. Он был слегка завистлив к чужим успехам и славе. Но это были всего лишь редкие эмоции, которые он умело подавлял. Но когда я первым из нас двоих получил Железный крест, то понял, что для Вальтера война превратилась в соревнование. А смелость перешла в настоящее безрассудство. Порой он терял контроль и, не просчитывая последствий, влезал туда, куда не следовало. Как в драки во французских забегаловках, так и в бою. Рискуя собой и группой.

Лена знала, каким будет финал этой истории. И должна была бы порадоваться только ему. Но не смогла. Из-за боли, которая до сих пор жила где-то в глубине души Рихарда и на какое-то мгновение вдруг обнажилась перед ней.

— В тот день Вальтер вылетел после бессонной ночи — пропадал у какой-то французской кокотки. Наверное, поэтому реагировал на происходящее слишком медленно и не сумел увернуться от огня томми. Был поврежден двигатель, и Вальтеру пришлось покинуть машину. Я сумел снять только одного томми и пытался увести остальных от него, но не сумел. Другие два расстреляли его на моих глазах прямо в воздухе. Мы нашли тело только спустя четыре дня, когда его прибило к берегу. Я навсегда запомнил день его гибели. И каждый раз думаю, что я сделал не так тогда, и что мог бы, чтобы все было иначе.

Он помолчал немного. Потом погасил окурок и повернулся к Лене, замершей на месте.

— Сегодня двадцать пятое июня, — произнес Рихард, глядя в ее глаза. У нее тут же задрожала нижняя губа, выдавая, что она находится на грани, и вот-вот заплачет. Лене пришлось сжать губы с силой, чтобы скрыть это, но она видела, что опоздала. Как он узнал? Откуда? Кто сказал ему? Никому она не рассказывала в подробностях о том, что произошло, и уже тем более не называла дат.

— Я знаю, что в этот день началась бомбардировка Минска. Ты тоже потеряла кого-то близкого, верно?

— Тоже? — переспросила Лена, уязвленная этим сравнением. — Я бы не ставила в один ряд смерть немецкого летчика и… Подслушивала ли я сегодня встречу? Да, я слушала. Я слушала, чтобы узнать, говорите ли своим детям о том, что происходит на самом деле? Но нет — кто же такое скажет?! Для немецких детей вы — рыцари неба, ведущие дуэли в воздухе.

— Война жестока, Лена, но это война! — отрезал Рихард, не меняя тона своего голоса.

— А для советских детей — вы убийцы. Потому что это было именно убийство. И никак иначе. Потому что ваши доблестные рыцари неба расстреливали беззащитных людей.

— Чушь! — скрестил руки на груди Рихард. — При бомбардировках не стреляют. У группы другие задачи. Ты ошиблась.

— Ее звали Люша. Она не могла выговорить свое имя, когда была крохой. Только Люша. Так и звали. Ей было всего пять с половиной лет. В этом году мы бы повели ее в первый класс и вплели бы ей белые банты в косы. Такие же банты, как у той девочки, которая спрашивала сегодня о страхе полета.

Рихард ничего не сказал в ответ. Только смотрел прямо в ее глаза. Внимательно. Даже не моргая, как показалось Лене. Она никак не могла понять, что за мысли сейчас ходят в его голове. Но ее вдруг захлестнуло бурным потоком воспоминаний и сдерживаемых столько времени эмоций, что она уже никак не могла остановиться, а все говорила и говорила:

— Я сделала ей самолетик из бумаги. Меня научил Котя когда-то. Я думала, что эта бумажная забава отвлечет ее от мыслей о жажде. Потому что воды осталось всего чуть-чуть, а мы даже не знали, когда доберемся до колодца. Я делала все, чтобы она не думала о том, что ей хочется пить. А потом прилетели настоящие самолеты… Мы были в чистом поле. Рядом не было ничего, что могло бы интересовать их. Только беженцы — женщины, дети, старики. Но они все равно…