На осколках разбитых надежд (СИ)

И только после его шепота Лена стала вслушиваться в немецкую речь. Диктор хвалил летчиков, сообщая зрителям об удачных вылетах и сбитых самолетах, а она смотрела на лица награждаемых, на их форму и крест у самого воротника и чувствовала, как сжимается что-то мучительно медленно в груди, лишая ее возможности свободно дышать. Она не слышала ни слова из закадровых слов. Пытаясь побороть эти ощущения, вцепилась в подлокотники кресла и просто смотрела на лица людей, которые с воздуха несли смерть.

Вдруг один из летчиков, касаясь кончиками пальцев награды на своей шее, на какое-то мгновение перевел взгляд прямо в камеру, и Лене показалось, что он посмотрел через экран прямо на нее. Конечно, это было не так. Летчик был просто идеальным арийцем, как она поняла позднее, когда отступили эмоции — светловолосый, красивый, высокий, превосходно сложенный, отчего форма сидела на нем, как влитая. Именно поэтому его крупный план так часто брала камера, словно хвастаясь тем, какие соколы летают в рядах люфтваффе[12].

Кадры сменились на общие планы встречи. А потом ударили по ней звуками барабанов, которые для всех остальных прозвучали, наверно, как раскаты грома или бравирующие нотки марша. Лене же они напомнили вовсе не звуки грозы, а угрозу налета. Вернули в тот самый день, когда земля и небо для нее перевернулись и стали единым целым в дымовой завесе, когда она, растерянная и перепуганная, стояла в одном ботинке посреди поля зерновых, изъеденного разрывами.

На экране летчики с фюрером во главе стола пили кофе и ели торт, но Лена уже не видела этого. Она вдруг подскочила с места и быстро стала пробираться к выходу по ряду, совсем не заботясь о том, что наступает на ноги офицеров и их спутниц. Впервые в жизни она вдруг понимала значение выражение «хватит удар». Ей казалось, что помедли она еще секунду в этом зале, среди нацистов, которые восторженно рукоплещут своему фюреру, решившего, что он волен так жестоко обрывать жизни людей, и его преданным летающим хищникам, то ее сердце и голова разорвутся на куски.

Франке нагнал Лену только у самого выхода, когда она, совсем позабыв о том, что оставила пальто в гардеробе, толкала остервенело тяжелую дверь, торопясь выйти на свежий воздух.

— Что происходит? Куда ты, Лена? — схватил он девушку за локоть, чем только усилил приступ ее паники. Она дернулась из его ладони, толкнула с силой дверь и буквально вывалилась из театра.

— Уйдешь сейчас — больше ни о чем никогда не проси меня! — зло крикнул Франке ей вслед, а она бежала по ступеням под удивленными взглядами солдат и полицейских, даже не замечая холода, с готовностью пробравшегося под ее единственное выходное платье. В своем внезапном безумии Лена даже забыла о том, что вот-вот настанет комендантский час, а ее вид и спешка выглядят подозрительно для городского патруля. Но на ее счастье, и билет в театр, и документы были в сумочке на ее запястье, и она благополучно прошла две проверки, пока добралась до дома.

Первым Лену остановил встревоженный Йенс, чистящий сапоги Ротбауэра на лестничной клетке. Его явно встревожил вид девушки — без пальто, заплаканная, с широко распахнутыми от страха глазами. Лена даже шага не замедлила, когда он попытался остановить ее и расспросить, ступив следом за ней в узкий коридор квартиры. Но ей все же пришлось остановиться, когда дорогу ей перегородил сам гауптштурмфюрер, вышедший из комнаты на шум.

— Что он сделал? — резко спросил Ротбауэр, больно сжав предплечья Лены, отчего она поморщилась. — Что сделал Франке?

Ей бы хотелось ответить, что ничего такого не стряслось, что с ней все хорошо, но она заметила ненавистные эмблемы на вороте его кителя, небрежно наброшенного на плечи. Вспомнился тут же крест на шее у летчика в кинохронике. И точно такой же на крыльях самолетов. А потом — кровь на своих руках…

В горле перехватило от слез, которые подступили тут же. Она попыталась оттолкнуть Ротбауэра, вырваться из его рук, но сил не осталось. Только слезы. Только вихрь истерики, который вдруг унес ее из этих стен и от всего окружающего ее сейчас. Долго скрываемые где-то в глубине эмоции все-таки взяли над Леной верх, и последним, что она помнила, были ее собственные рыдания и крепкие объятия мамы, в которых так хотелось забыться и спрятаться.

Жаль, но мама так и не поняла, что случилось тогда. Лена смутно помнила, как она нежно баюкала в своих руках, как когда-то в детстве, приговаривая, что все пройдет, что несчастье не может длиться вечно, а горе когда-нибудь притупится. И первое, о чем Лена подумала, проснувшись утром, что мама вернулась, стала прежней. Но едва вспыхнувшая надежда погасла, едва мама попросила сходить на почтамт и дать телеграмму Коле с просьбой приехать в отпуск в Минск.