На осколках разбитых надежд (СИ)

Мать не рассказала о том, насколько болезнь прогрессировала за последние месяцы. Словно вдруг проснулась от спячки и решила взять сразу по максимуму за долгое время покоя. Рихард узнал об этом только, когда неожиданно для матери вернулся на виллу в Далеме, решив продолжить восстановление в стенах родного дома и освободить палату в госпитале тому, кому это более было нужно.

Вилла встретила его полумраком затворенных ставень и задернутых штор и пугающей тишиной, которую разорвали спустя считанные минуты стоны острой боли. Рихард в мгновение ока взбежал по лестнице на второй этаж, узнав голос матери, совершенно позабыв о своем еще не восстановившемся здоровье, настолько сильна была его тревога. Это действительно была баронесса. Она лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, сбивая простыни ногами при очередном приступе. В спальне пахло лекарствами и потом, без слов выдавая атмосферу боли, страха перед смертельной болезнью и подавленности, царившей среди роскоши хрусталя, бархата и лепнины потолков виллы.

— Мама, — тронул Рихард мать за плечо, поражаясь тому, как ощущается кость ключицы сейчас через тонкую ткань пеньюара. Она вздрогнула от неожиданности и повернула к нему лицо с плескавшимся в глазах безумием от боли, терзающей ее тело. Он никогда не видел ее такой. И только в ту минуту он заметил, как она постарела — боль отобразила все морщины на ее лице, растрепанные волосы не скрывали серебро седины в ее светлых волосах. Видеть ее такой было невыносимо больно.

— Год, может быть, полтора максимум, — глухо рассказывала баронесса Рихарду приговор врачей, когда они сидели плечом к плечу в постели, как когда-то в детстве, когда в редкие моменты мама в шикарных нарядах и сверкающих гарнитурах приходила перед отъездом на какой-нибудь раут или в театр в спальню сына, чтобы почитать ему что-нибудь на ночь. Он любил эти редкие вечера, когда засыпал, убаюканный ее мягким голосом, вдыхая запах ее пудры и духов. Только теперь не его голова лежала на плече матери, а наоборот.

— А может, даже несколько месяцев, судя по остроте и интенсивности болей. Никто не может дать уверенный прогноз, одни догадки. Первый приступ был в апреле, и с каждой неделей последующий становится только сильнее и дольше. Морфий — единственное мое спасение сейчас. Лишь облегчение, но не панацея…

Морфий был в огромном дефиците с недавних пор, когда госпитали буквально заполонили раненые с фронта и пострадавшие от налетов. Даже за огромные деньги его было сложно достать, если не было связей. И связи эти должны были быть не только в медицинских службах, а именно в органах СС, контролирующих все и вся в рейхе. И если связи позволяли баронессе находить морфин, то именно деньги стали проблемой. Большую часть состояния она уже успела переправить в Швейцарию к этому моменту, обеспечивая возможное будущее после поражения рейха в войне, а морфий дорожал день ото дня все больше.

Рихард не стал озвучивать матери свою уверенность, что вряд ли кто-то из них двоих воспользуется этими средствами за границей. Но морфий он достанет для нее, это было безусловно. Любой ценой. У матери постоянно и без перебоя будет лекарство, пока Рихард жив и пока может подниматься в небо, как обещал ему когда-то следователь в форте Цинна. Кроме того, по его обращению к баронессе даже предоставили круглосуточный уход, приставив к ней сиделку. Крюк сделки с рейхом еще глубже вонзился в тот день под ребра, ускоряя наступления того дня, когда окончательно убьет его.

В начале июня, когда Рихард вернулся в эскадрилью, пришли дурные вести из Франции, о которых говорила мать в госпитале. Союзники все-таки «поддались требованиям Советов» и открыли второй фронт, осуществив высадку в Нормандии. Рихард полагал, что это стало возможно только с учетом того, насколько близко продвинулась Красная Армия к восточным границам Германии, но все-таки надеялся, что томми и янки все-таки дотянут до последнего, желая ослабить коммунистов как можно больше потерями во время боев с войсками рейха. Потому что все их союзничество — это лишь фикция, временный альянс. Лев и медведь в одной клетке, а они никогда не смогут сосуществовать мирно, эти два хищника.

Это был конец. Может, кто-то из гражданских все еще и не понимал этого, но большинство офицеров прекрасно видели, к чему идет. Войска, сражающиеся с коммунистами на Востоке, были обескровлены. У рейха не было ни людей, ни оружия, чтобы вести войну дальше. Вопрос был только в том теперь, когда падет последний солдат Германии, а не в том, каким будет финал — все одно поражение.

Что теперь будет со страной? С этими женщинами, стариками и детьми, которые не виноваты в том, что творили мужчины? Или все-таки виноваты?..