На осколках разбитых надежд (СИ)

Он замер на короткий миг. Лена видела в его глазах, как быстро, несмотря на хмель от выпитого, он анализирует ее слова и сопоставляет факты, которые знал. Перемена оказалась быстрой. Глаза блеснули как у разъяренного опасного хищника.

— Ты продалась, да?! За паек? Или за защиту? А может, в благодарность? За то, что тебя спасли когда-то от лагеря? Или это что-то другое?

А затем бросил быстрый взгляд на полки буфета, где стояли фотокарточки, столь ненавистные ему.

— Этот фашистский летчик… не родственник Гизбрехтов, я узнавал, в записях мобилизованных стоят только двое — отец и сын, — произнес он медленно. Лена открыла было рот, чтобы ответить, но Костя ее тут же резко прервал, вынув из кармана галифе ее смятое в комок объявление о поиске со стены в Дрездене. — Молчи! Лучше молчи сейчас! Я не хочу даже слова слышать об этом! Как ты могла?! Ты! Ты!..

Он замолчал и отвернулся от нее, запустив пальцы в волосы, словно в попытке обуздать эмоции, бушующие сейчас в нем. Лене хотелось подойти к нему, коснуться его плеча, чтобы хоть как-то погасить это пламя, но она не посмела.

— Ты даже не понимаешь, кем ты была для меня всегда, — глухо произнес Соболев, по-прежнему не глядя на нее. Он достал из кармана гимнастерки пачку папирос и закурил, и Лена поняла по дрожащим пальцам и напряженной как камень линии плеч, какой сильный удар он получил сейчас.

— Я и сам не знаю, как это случилось и когда. Всегда думал о тебе как о маленькой сестре Коли, а потом — бах и все! Казалось бы, все то же в тебе, ничего не изменилось, но для меня все стало другим. Но я понимал, что ты — другое. Не как остальные девушки. И не потому, что ты сестра Коли и мой друг, а потому что ты создана быть иной. Не такой, как все. Я видел, как ты танцуешь на отчетных концертах в училище и все больше думал о том, что и быть должно у тебя все иначе. Сцена, союзная слава, искусство. А мне суждено копаться в породах, далеко даже от районных городов. И я отказался даже от мысли о том, что могло бы быть. Ради всего этого. Ради тебя. Такой светлой, такой чистой… А ты!.. Продалась и отдалась фашисту! Безгойрода прав — за этим красивым фасадом скрывается совсем не то, что я бы хотел видеть… что я помнил… любил…

— Я полюбила его, — тихо произнесла Лена в его спину. Ей хотелось, чтобы он знал, что все случилось совсем по другим причинам, что она отдала самое ценное и самое важное, что может быть у девушки, как и должно — по любви. — Я люблю его…

Соболев так резко сорвался с места, что она не успела отреагировать. Только сжалась испуганно перед его яростью, с которой он сгреб ворот ее вязаного кардигана и подтянул к себе поближе.

— Никогда! — бросил он ей в лицо. — Ты слышишь, никогда не смей произносить это! Не может советская девушка любить фашистскую гадину!

А потом оттолкнул от себя так резко, что она с трудом удержалась на ногах, больно ударившись бедром об угол стола. Сам Костя вцепился в стул, сдерживая изо всех сил злой шум крови в венах, призывающий к непоправимым поступкам.

— Как ты можешь даже произносить это? — холодно и зло произнес Соболев, переведя дыхание. — После всего, что фашисты сделали на нашей земле! Сжигали, расстреливали, душили газом! Убивали стариков, женщин и детей. И не просто убивали, а мучили и делали это прежестоко! Как ты можешь?! После всего, что видела сама в Минске! После того, как Татьяну Георгиевну заморили в «душегубке», а Люшу и Колю убил такой же фашистский летун! Возможно даже твой!

— Если бы он был такой, как они, я бы никогда не смогла, — защищалась Лена, чувствуя, как снова просыпается в груди невыносимое чувство вины за свою любовь. — Но он не такой!

— Не «таких» не бывает!

— Ты не знаешь!..

— Я?! Я не знаю? — ярость бурным потоком прорвалась наружу, рискуя уничтожить все вокруг. Лена заметила, как он еще сильнее стиснул пальцами спинку стула. — Я прошел через сотни километров сожженной земли, в которую превратилась наша родина. Я видел виселицы и рвы, заполненные трупами, площади концлагерей, ставшие братскими могилами. Видел шрамы и следы пыток. Я видел, что делали с нашими медсестрами и ранеными, которые попадали в плен. А ты знаешь, что с ними делали, Лена, такие фашисты, как твой?! Или ты сейчас скажешь, что точно знаешь, что он делал на нашей земле? Быть может, его руки были по локоть в советской крови, а потом он смывал эту кровь и… трогал тебя этими руками…

— Пожалуйста!..

Это прозвучало уже слабее, чем прежде. Потому что тут же в голове возникло воспоминание о тех двадцати двух советских летчиках, которых сбил Рихард в Крыму. Это до сих пор лежало где-то в сердце тяжелой ношей, давя порой напоминанием, что Рихард был врагом. Всего одно короткое слово, так много подсказавшее Соболеву в тот момент.

— На каком фронте?

— Он был в основном на Западном… против англичан…

— На каком фронте? — уже более требовательно и резко, словно зная правду, которую Лена безуспешно пыталась скрыть для оправдания Рихарда.

— Крым…