На острие меча

Снова взвыли буцины. Но на этот раз к ним присоединились кавалерийские рожки. Часть римских всадников, оставив бойню на побережье, спешила на помощь. Катафрактариев окружили, и, лишенные скорости и возможности маневра, неповоротливые в своей броне, они стали легкой добычей для кавалерии латинян. Спереди – легионеры, с флангов и тыла – всадники. Зажатые со всех сторон боспорцы дорого продавали свои жизни. Когда все закончилось и Лукан осматривал поле боя, он не увидел ни одного пленного катафрактария. Все они полегли у Парфения…

Он глянул на центуриона. Кассий сидел, свесив голову на грудь, и глубоко дышал – в помятых, забрызганных кровью доспехах, грязный и вымотанный, истерзанный так, точно вся центурия танцевала на его могучей груди весь день. У Лукана вид был не лучше. Однако ощущение причастности к миру этих людей, с которыми он уже не однажды проливал кровь, и свою, и чужую, не отпускало. Оно появилось еще во время боя и теперь только окрепло. С удивлением для самого себя он вдруг осознал, что здесь, на этом поле, стал полноценной частью того, что называют солдатским братством. И теперь ни смерть, ни чья-то злая воля не отнимут у него это законное, добытое кровью право, право называться солдатом Рима.

* * *

Теламон еще раз окинул взглядом столбики дымков на противоположной стороне пролива – признаки недавних пожаров в селениях Боспора – и направил коня к царю. Митридат, сопровождаемый отрядом личной охраны, ехал во главе колонны – всего, что осталось от их еще недавно большой и сильной армии. Хотя, возможно, не такой уж и сильной, если римляне с херсонеситами смогли ее побить. Его повелитель не стал рисковать резервами и частями, еще способными дать отпор при штурме столицы. Как заметил сам Митридат: «На Пантикапее царство не заканчивается, еще есть города и земли на азиатской стороне, которые его поддержат, есть союзники, имеющие под седлом многие тысячи всадников, обученных, стремительных, с которыми римлянам и его братцу Котису будет нелегко совладать». Теламон полностью разделял мысли своего царя. И когда тот упомянул, что когда вернется в свою столицу (а в этом сомнений не было), то воздаст по заслугам всем, кто его предал, в воображении стратега моментально возникли картины пыток и казней, изощренных, жестоких, с таким количеством крови, что земля Боспора пропитается ею на многие и многие годы.

Обгоняя пеших воинов, Теламон отметил, что хмурости на их лицах нет. Это порадовало. Значит, солдаты верят в своего царя и все еще преданы ему душой и телом. Довольно длинная колонна в три тысячи пехотинцев не то чтобы вселяла уверенность, но и не давала почвы для отчаяния. Митридат прав: еще не все потеряно!

С кавалерией дело обстояло не так хорошо. Семь с половиной сотен осталось от двух тысяч легковооруженных всадников, да и те пребывали в плачевном состоянии, явно нуждаясь в срочном отдыхе. Но, пожалуй, больше всех досталось гордости Митридата – его катафрактариям. Он создавал эту тяжелую кавалерию с особой заботой, даже любовью, не жалея ни средств, ни сил, ни времени. Из пятисот всадников, которые, по убеждению царя, должны были переломить ход войны в его пользу, едва набралась бы сотня. Имелась еще личная охрана из пятидесяти фракийцев, но они в счет не шли.

Обогнав конный строй, Теламон порявнялся с царем. Он придержал лошадь и бросил взгляд на лицо повелителя. Оно было мрачнее тучи, и стратег мог бы поклясться всеми богами Олимпа, что знает, о чем тот думает. Из Фанагории в остававшийся лояльным по отношению к Митридату Танаис ушли семь пентер и девять бирем – все, что осталось от его флота. Царь с болью в сердце отправил их в дальний угол Меотиды, подальше от римских судов. Еще раньше туда же отплыли из Пантикапея две новенькие, так и не принявшие участие в сражениях тетреры. На них, под охраной большого отряда фракийских наемников, находилась царская семья и сокровищница. И то, и другое решение своего владыки Теламон одобрял: остатки флота необходимо сберечь до лучших времен, а царская казна понадобится для дальнейшего ведения войны. Да, Митридат мудрый правитель, и у них есть все шансы на скорое возвращение.

– Говори! – велел ему царь, заметив присутствие стратега.

Теламон провел рукой по щеке, ощущая под пальцами выпуклость длинного кривого шрама, и, взвешивая каждое слово, сообщил:

– Дыма больших пожаров не видно. Заметил несколько малых, в селениях. Видимо, Пантикапей встретил твоего брата, мой царь, открытыми воротами и венками из цветов.

– Другого я и не ждал, – с горечью в голосе произнес Митридат. – Что ж, на этот случай я приготовил ему сюрприз. Да простят меня боги за этот грех! Но он не оставил мне выбора!

– Повелитель, ты уверен в этом человеке? Ему можно доверять?

– Уверен, мой верный воин, уверен. Он все сделает, как надо.

– Даже рискуя собственной шкурой? – В темных глазах Теламона все еще сквозило сомнение.

– Да! – с присущей ему твердостью ответил царь. – Нас многое связывает еще с того времени, когда я жил в Риме. Очень многое!