На острове Буяне

Потом, во взрослой жизни, это помогало почти всегда, в самых разных отношениях и в самых трудных случаях жизни: "Я - не родной, вообще-то. Мне всегда не хватало чисто человеческого тепла, между прочим".

- Какая же это ложь? - рассуждал теперь сам с собою Кеша, полёживая на боку. - Я с глубокого детства осознавал себя одиноким! Таков удел каждого настоящего художника. Для меня, как и для Хрумкина, это не составляет тайны.

Кеша, в который раз, потосковал о том, что флейтист теперь очень далеко, и, укрывшись с головой мягким одеялом, заснул снова с большим удовольствием.

Однако там, во сне, он сразу стал понимать: такое ещё никогда не снилось ему - потому что не могло сниться прежде. В большом удивлении он обнаружил себя на пасмурном весеннем холме, совсем безлюдном. Кеша стоял в дырявой, чужой обуви, глядя себе под ноги. И одежда на нём была не его. Из коротких рукавов фуфайки, прожжённой в нескольких местах, неприятно торчали его оголённые едва ли не по локоть руки. Они казались огромными и чужими.

Рядом с ним зеленела тихая весна его детства. Татарник ещё не выпустил ножку и лежал на земле, плоский, распластав зубчатые листья вокруг себя. Но редкие одуванчики уже нежно желтели тут и там. Вдруг Кеша вспомнил, что поезд на запад может уйти без него, и страшно заторопился. Расчёсанные и прибитые весенними дождями, серые космы старого пырея спускались с холма. Сходить по ним было скользко, будто были они в изморози.

- Скли-и-изко! - говорил ему в спину какой-то знакомый, тоскующий женский голос. - Ой, склизко!

Однако Кеша не останавливался. Он только подтягивал короткие рукава фуфайки пониже, и переступал в дырявых чужих башмаках, спускаясь по холму лесенкой довольно ловко.

Вдруг, уже в низине, тёмный овраг распахнулся перед ним, похожий на пропасть. Кеша заглянул в него с боязнью. Там, на глубоком дне, утонули в далёком и дымном зелёном свете давно умершие, свалившиеся от старости деревья. И зелёный этот лесной свет втягивал в себя Кешу ощутимо - как тянет любопытного человека вода, мерцающая на самом дне глубокого колодца.

Кеша попятился в страхе и стал искать другой путь. Он увидел плохо наезженную дорогу, которая шла непонятными, странными кругами, приминая луг. Потом дорога уходила беспутно вверх, на тот же самый холм с листьями татарника, и взлетала в небо с его вершины. "Приехали!" - сказал Кеша во сне так громко и недовольно, что почти проснулся.

Но поезд уже шёл, в котором ехал, кажется, и он, не видящий себя. И всё сбылось, и всё свершилось самым радостным образом. И колёса мчали Кешу именно туда, куда он хотел. И даже выстукивали неустанно, нарочно для него: "Цивилизация, запад, Бодлер, цивилизация, запад, Бодлер..." Поезд уносил его из этой пресловутой жизни, в которой он так ужасно завяз, в иную! В настоящую. Навечно.

Но за вагонным окном, меж тёмных дубовых стволов, ещё ходили кругами тёмные тени, и прятались, пропадали в свежей зелени молодых листьев. И Кеша боялся, что эти тени вот-вот выхватят его из поезда и уже не отпустят никуда. Он крепче вцеплялся в оконный металлический стержень, на котором болталась занавеска, и вжимался в угол купе всем телом.

Однако лёгкая душа его не понимала, что вагонное чистое стекло надёжно отделяет Кешу от воли и весны. Не чувствуя никакого препятствия, она оставила его в вагоне, а сама свободно летела теперь рядом с поездом, над оврагами. Душа взмывала на холмы. Она долго плыла вдоль бледных песчаных дорог, над ландышами, цветущими по обочинам, и над красноватыми вершинами маленьких клёнов. И это неуправляемое поведение души не нравилось кешиному телу, трясущемуся в вагоне.

Должно быть, дождь прошёл совсем недавно. Потому что то и дело бросался в глаза нестерпимый блеск мелькающих в окне зеркальных лужиц. Кажущиеся совсем тёмными и глубокими, они вдруг вспыхивали сильным мгновенным светом - и гасли. И самовольная душа, летящая за окном состава, никак не возвращалась в вагонное душное тепло. Но поезд шёл и шёл. И тело ехало и ликовало само по себе, без всякой души. И колёса выстукивали - "скорей, скорей, скорей"...

За вагонным окном, на жёлтой от одуванчиков незнакомой околице, стоял одиноко старый фронтовик на протезе, с непокрытой головой. Он смотрел неотрывно на этот поезд, уходящий на запад, уронив бессильно тяжёлые изработанные руки. Далеко, за его спиной, привязанная верёвкой к колышку, паслась на лугу белая бородатая коза, про которую забыл старик в своей неподвижности. На сером и старом пиджаке его блеснул какой-то орден на затёртой георгиевской ленте. А поезд с Кешей уходил и уходил от фронтовика, глядящего вслед из-под нависших, тяжёлых век. Поезд мчался, весело стуча колёсами - туда, туда, туда, к далёкой границе.

- Наконец-то позади вся эта жуть, чтоб она... - облегчённо вздохнул Кеша и проснулся, не договорив.