На острове Буяне

Кто-то на кухне давно и задумчиво размешивал чай в стакане, постукивая ложкой по кругу.

- Миня уж больно горько на паперти плакал! - с тяжёлым вздохом сказала тётка Матрёна, и стук оборвался. - Жаловался.

- Батюшки-светы! На что? - встревожилась Бронислава.

- Его около ларька городского кто-то дураком обозвал.

- Да кто? Дядька Летунов, охальник! - объяснила Бронислава старухе. - Все говорят.

- Вот Миня-то на паперти и плакал: "Не дурак я", - уважительно рассказывала тётка Матрёна. - Я уж его гладила, Миню: "Какой ты дурак? Миня? Да ты что?.. Нет, не дурак. Ты у нас - умный! Ты у нас - боярин!" Ну и мать-то его, Дуся, тоже - тут стоит: "Умный! Боярин он у нас! Боярин... Боярин-то вчера свечку съел. Не знай уж как теперь верёвочка-то выйдет. Или нет?". Беспокоилась, Дуся... Вот, Миню все за это и жалели. Пирогов ему мно-о-ого надавали.

- Ну, она медком пахнет, свечечка, - поняла Бронислава. - Он медку, наверно, хочет. Надо будет Дусе отнести... А вот захвати-ка им, тётка Матрён. Тебе по пути как раз. У меня баночка есть.

- Давай. А то плачет больно, Миня-то. Говорит: его резинку в роте держать заставляли и её - попусту жевать, без конца. Вот как издевались. Охальники... Разве же можно его так обижать? Он ведь наказанье на себе несёт за весь Буян! Так-то за грехи наши она, глупость, на нас, на всех, помаленьку бы раскинулась: в наказанье, на каждого. А Миня всю её, глупость, на себя одного ведь собрал. Взвалил ношу-то какую - на весь свой век взвалил! И несёт он её один, бедняжечка, нашу глупость, всю: целиком. И его же - обижают...

Кеша, недовольный гостями, давно ворочался с бока на бок. Но выходить ему отчего-то не хотелось. И будто колёса постукивали в его голове: "уезжать, уезжать, уезжать..." Наконец, старики распрощались и ушли. И в дверях спальни тут же появилась улыбающаяся Бронислава.

- Ты вставать-то, Кеш, думаешь, нет? - поправляла она косынку на голове то так, то эдак. - Спишь, как на каникулах. А я вот, с утра пораньше, лапши сварила. Тебе. Торопилася. Ой, у нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому...

- С чем? - оживился Кеша и привстал. - Лапша с чем?

- С петушиными потрохами. Щас налью. Похлебай в дорогу. Горячего. Да ватрушка нынче с ванилью. Нина-то с Антоном вот по такому куску умяли! И старички тоже, хорошо приложилися... Пораньше я подсуетилась. А то как ты, голодный, поедешь?

Бронислава успела разгладить ладонью скатерть на столе. Привстав на цыпочки, она озабоченно заглядывала теперь на полку со старыми учебниками, не накопилась ли там поверху пыль.

- Ох! Прохлаждаюся, а тут и не протёрто.

Кеша вскочил, накинул на себя рубаху и вдруг удивился:

- Куда ещё мне ехать?! Ни свет, ни заря? Что за глупость? ...Ну не сегодня же, в конце концов!

Бронислава засмеялась.

- Собирайся давай!.. Откладывать-то зачем? Я уж и деньги тебе приготовила. Вон, к рубашке твоей карман тряпичный пришила, - показала она пальцем. - Понизу. Синенький.

Разглядывая на себе низ рубахи, Кеша озадаченно почёсывал шрам на затылке. Потом выглянул в окно:

- А если метель разыграется? Зачем же я, как дурак, подамся в такую непогоду?

- Какая тебе метель? - удивилась Бронислава. - Ветер-то разве на гнилой угол нынче дует?

- В смысле? - строго переспросил её Кеша.

- А без смысла без всякого, - отмахнулась Бронислава. - У избы какой угол вперёд других гниёт? Тот, на который ветром дождик надувает... А корову я доить поднимала? Она мордой-то куда лежала? Думаешь, куда?.. К морозу она лежала, не к дождю.

- Ну, хорошо, хорошо! - торопливо согласился Кеша, рывком натягивая брюки. - Я и сам понимаю, что мне давно пора в свет! Пр-р-роклятье, карман какой-то дурацкий... Ну, вот посмотрит на него Хрумкин, и что он скажет?!. Эх, и до чего же я дожил. Вылитый деревенский болван... Лапша где?

- Да на плите, Кеш. Где же ей быть? Умывайся, иди... А шею я тебе уже в тарелку положила! Погложешь на дорожку. Хорошая шея! Петушиная. Прям, толстая.

Поел он и собрался довольно быстро. Уже через час, прихлопывая руками в коротких перчатках, Кеша стоял на автобусной остановке. Уплотнённая толпа стремилась войти в только что подошедший автобус - в старый жёлтый ПАЗ. И Кеше расхотелось присоединяться к озабоченным людям. Он крутился, недовольно поглядывая на сутолоку.

- Давай сдадим билет! - сердито говорил он Брониславе, уже представив с завистью, как Бронислава вернётся в тепло, как польёт широко разросшийся столетник, похожий на зелёного живого осьминога, и как станет расхаживать босиком по чистым половикам, сотканным из пёстрых мягких тряпиц.

Бронислава, напудренная и подкрашенная, но только чуть-чуть, стояла рядом и смотрела на него с жалостью.

- С чего ты взяла, что мне в самом деле ехать надо? - брюзжал Кеша.

- Надо! - разводила руками Бронислава. - Едь-едь, раз Козин тебе велел! Ты же с ним советовался, не со мной. А я вам подчиняюся... Что ж теперь! Раз мужики так задумали, бабье дело: выполнять... Только к этим, к азерам разным, в городе-то не приставай. С ними, кому надо, те разберутся. А ты не нарывайся пока что. Ещё ножиком пырнут.

Кеша усмехнулся снисходительно: