На острове Буяне

- А дядька Летунов взял да сделал.

Плитка была сооружена из двух красных кирпичей с продолбленной витиеватой бороздкой. И толстая спираль лежала в ней по-змеиному. Она будто дремала без тепла, но ожила сразу, едва её двуязыкий штепсель, похожий на чёрную голову, впился в розетку. И раскалилась мгновенно до огненно-белого цвета, как алчное существо, пьющее огонь из стены. А потом зашипела под днищем мокрого чайника. Металлическая змея не терпела воды.

- Дверь, погоди, на замок запру...

- Зачем? - устраивалась поудобней Бронислава, снимая пуховый платок. - А я сроду люблю - нараспашку. Вот чтоб полы везде намыть, водой их дочиста нахлестать, и все окна-двери - настежь растворить!.. Когда ветер по чистым полам ходит - так я люблю.

- Меня ведь за эту мартену администратор знаешь как жучит! - объясняла Таечка. - Пожару что-то боится.

- Ну, он заика! - рассмеялась Бронислава. - А вспыхнет мартена твоя - ему же лучше: напугается - сразу вылечится. Через огонь-то в себя придёт. Заговорит по-правильному, ты его не остановишь. Худо - оно, Таечка, не без добра. А добро - не без худа... Худом ведь много чего выправляется!

- Ох, Бронь, не скажи, - испуганно замахала руками Таечка. - От Степана что-то писем давно нету. Наш батюшка буянский, монах-то который, по зонам ездил, наших-то там всех проведовал. Сказал: "Не бойся ты, раба, ничего - молись". Молюся, не перестаю, а писем уж три месяца нету.

И, оглядываясь на светлое окно, призналась:

- Ночами я, Бронь, капли ведь не сплю.

- А-а-а... - изумилась Бронислава. - Батюшки-светы! Чего ж теперь будет?

- Не знаю, чего будет, - тревожилась Таечка. - Вот и разбери, где худо, где добро.

Она вздрогнула оттого, что крышка на чайнике задребезжала и запрыгала.

- Ну, если убёг - он к тебе не скоро придёт. Побережёт он тебя, жену. И Наташечку, пуще того, побережёт. Дочь есть дочь. Не вздрагивай, - успокоила её Бронислава. - Может, и заглянет к кому из наших. Но не к тебе, Таечка: не жди. А ко мне наверно.

- И я так тоже думаю... Они ведь с Кочкиным твоим - кумовья.

- Ну!

- Ты уж, Бронь, если что... Крупы да сахару... Да из одёжи. Я потом отдам.

- Ты, Таечка, даже не сомневайся! После Кочкина моего сундук одёжи даром лежит. И Антон её - не носит. Она ему нафталином пахнет. Оденем.

- Добеги, если что. Мне сразу скажи. А то бы и я к вам подбегла. Мы бы повидалися... Участковый-то чего? Зашёл: "Кормачова! Подпиши бумагу, что ты Степана не видала. А если увидишь - только чтоб не на виду он был!" Строжится. А зачем бумага - не сказал.

Бронислава, откусывала сахар, замирала от удивления - и прихлёбывала из стакана:

- Правильно строжится... А ведь как Степан-то хорошо в школе учился! Лучше всех! - вспомнила Бронислава Таечкиного мужа. - Как у него голова-то варила - всё знал, всё читал. Учителя-то на него прям дивилися... И вот тебе: восемь лет припаяли. А он только один раз и ударил. За всех, один, страдать пошёл. И весь общий грех он на себя, на одного, взвалил!.. Я думаю, он святой за это будет: вот. А зато мы - не бедуем. В нашем районе. От разора зато избавилися.

Они обе замолчали, думая о грустном - об огромной заснеженнной, разграбленной России, которая лежала вокруг Буяна: о заброшенных, тоскующих полях, замерших меж лесами и долами в безнадёжном сне, похожем на смерть, о миллионах бедных людей, изгнанных со своих уже не дышащих заводов, о голодных нерожающих женщинах, предлагающих себя вдоль бесконечных российских дорог первому встречному, и об искалеченных нескончаемой войною парнях, тянущих руки за подаянием с инвалидных своих колясок.

- А ведь Стёпа, он ему, агитатору, по-хорошему сначала доказывал. На собрании. Что нам ихих порядков заморских не надо. Чёрная лошадь сивому не ко двору, - покорно рассуждала Таечка, вытирая слёзы полотенцем. - А то, что его, присланого, сюда не звал никто, на суде не считается.

Бронислава с жалостью смотрела на Таечку и накинула на себя шаль:

- Совсем ты дошла. Погоди-ка, вот я тебя вылечу маленько. Буфет-то ваш как? Вроде, работает...

Таечка рассеянно кивнула и пошла отпирать дверь.

В буфете Бронислава подождала, пока народу станет поменьше. Потом склонилась к продавщице:

- Дай-ка, Оня, мне чекушечку в долг. Вон ту. С пузечком.

- Ты что, тёть Бронь? Без копейки что ль совсем осталася? - удивилась молоденькая буфетчица.

- Давай, давай. Занесу я, никуда не денуся! Через две недели, с получки, - успокоила её Бронислава. - Я у Таечки сижу. И конфетков мне взвесь. Граммов двести.

- Тебе каких? Шоколадных, что ль?

- Ну, конечно, не подушечков! - приосанилась Бронислава.

- ...Чего Витёк-то пишет?

- Пишет - служит! - спрятала Бронислава чекушку под шаль. - Привет от тебя передавать? Иль погодить?

- Не надо, - отмахнулась буфетчица, следя за стрелкой весов с печалью.

И вздохнула, протягивая шуршащий пакет с конфетами:

- И так меня мой-то к нему ревнует. Говорит: "Он у тебя в глазах круглые сутки сиднем сидит! Я вижу". А я про Витька и думать не думаю, тёть Бронь... Как оно там поётся? Наколола ноженьку, да не больно. Об острыю травоньку - о полынку.