На острове Буяне

- Ох, правильно, Онь, поётся, - согласилась Бронислава поспешно, нюхая конфеты. - Анисовые, что ль?.. Наколола ноженьку, да не больно, любил меня миленький, да недолго... Ты на бумажку себе запиши, должок-то. Напомнишь потом.

- Я не забуду, - грустно проговорила буфетчица. - Всё я помню. Всё-всё!

Бронислава приостановилась, окинула её быстрым примерочным взглядом. "Посправней Ксенечки Оня-то будет. Та уж больно тощая".

Но рассудила второпях: "Ладно, тощая да, считай, уж своя. А эта - мужняя".

Оня то ли шмыгала носом, то ли всхлипывала, отвернувшись к ящикам и читая на них этикетки.

"Эх, жалко, один у меня Витёк уродился! - жалела Бронислава на бегу. - На всех на хороших его не переженишь... А как же я Оньку-то проглядела? Это когда же они провожалися?.. Ну, Витёк, ну паразит. И когда успел, паразит?"

Она скорёхонько пересекла зал ожидания, кивая закутанным людям:

- Доброго здоровьица... И вам не хворать. И вам не хворать, - и постучала в дверь подсобки условным стуком.

У Таечки окно было снова занавешено. Но Таечка прильнула к стеклу, отодвинув штору самую малость. Бронислава крепко поставила чекушку на стол:

- Давай-ка печаль-то переломим! Вот мы её теперь оборвём, чтоб она за нами дальше не потянулася. А то пристала к нам. Печаль.

- Давай, - улыбнулась Таечка и ополоснула стаканы.

Бронислава разлила сразу напополам. И сказала:

- За то, что у Наташи твоей ум - весь отцовский: сроду отличница! Вот на Кешу я тоже как погляжу на своего...

- Характер только мой, - вздохнула Таечка. Потом отпила, морщась. - ...На пятёрки учится, старается, все жилочки свои вытянула. От Сельхозуправления ей приплачивают, а она - всё равно... Работает ещё, в городе-то в этом. Пришлёт мне кой-какие рублики, а я в слёзы! Ведь другая-то сама бы лучше нарядилась, нафуфырилась. А моя - нет, об матери у ней душа болит. Ни кавалеров у ней, ни кого... Ну, какие кавалеры в городе? Обуза одна... Зато с образованием её ведь, Наташеньку, Ильшин на работу ждёт, не дождётся. Спрашивает про неё... А она - вот как старается! Старается, учится...

Таечка уже плакала в голос - от жалости к мужу, к дочери и к себе. Бронислава всхлипывала тоже.

- И слабенькая, а - красавица писаная! Твоя Наташа, - причитала Бронислава и утиралась вместе с Таечкой одним, общим, кухонным полотенцем, только другим концом. - А видишь, надрывается девчоночка-былиночка, себя не жалеет... Ох, износится раньше время Наташечка твоя, сколько же она на себя взвалила! Батюшки-светы... А ведь Степан-то в прорабах как хорошо зарабатывал. Нужды бы сейчас не знали. А оно видишь чего вышло.

- Ох, износится, подорвётся... - подносила к глазам другой край полотенца Таечка. - И не сирота, а в полусиротках доченька моя родная, умница оказалася...

И деловито спрашивала Брониславу, всхлипывая:

- Бронь, и каких пожаров нам тут бояться? Мы в любой час их бабьими нашими слезами зальём.

- Точно! Все пожары, все мартены зальём! По всей земле! - решительно поддержала её Бронислава.

- Ох! Зальём. Все пожары мировые!.. - снова выпевала Таечка. - Слезами горючими...

- Ой, зальём - они нам и не страшно, - вторила ей Бронислава.

Они замолчали, чокнулись и допили. Опомнившись, Бронислава полезла в сумку:

- А я же смородины кручёной с собой прихватила. На-ка: эту баночку - тебе. А эту - для Наташи твоей. И что я с Кешей в город ей банку-то не отправила?! Не догадалася. Ну, умора...

Таечка завздыхала, принимая банки:

- Совсем у нас смородина не уродила в этом году. У кого огороды в низине.

- Так вода-то когда сошла!.. - всплеснула Бронислава руками. - Не зря тут раньше остров был всё время. А теперь по весне только - вода кругом. Вот, давай утрёмся ещё разок, а то от слёз наших опять остров сделается!

- Оно бы, конечно, и к лучшему, - прерывисто вздохнула Таечка. - Стёпа только бы тут поскорей оказался, на острове.

- Да мой бы вернулся, - вставила поскорей Бронислава.

- Да водой бы мы ото всех опять и отгородилися! От агитаторов-то от разных...

- А что? Вот как наплачемся всем Буяном побольше, так оно само и случится! - пообещала Бронислава со смехом. - Отгородимся! Напрочь, Тай.

Потом они долго сидели, и пели на два грустных голоса, и раскачивались потихоньку, держась за края общего полотенца:

- Развяжите мои кры-ы-ылья...

Дайте вволю полета-а-ать...

Я заброшенную до-о-олю...

Полечу в страну иска-а-ать...

Полечу в страну родну-у-ую...

Там закончу свой полё-о-от...

Расспрошу про мать родну-у-ую...

Как она теперь живё-о-от...

Тяжёлые ветви скрежетали сверху по металлу, царапали и хлестали оконные стёкла. Маленький жёлтый автобус на лесной извилистой дороге подскакивал и громыхал так, словно был увешен снаружи пустыми консервными банками, кастрюлями и сковородами. И путников, вцепившихся в узлы, сумки и чемоданы, подкидывала вверх с вещами, мотала из стороны в сторону, сбрасывала с сидений и валила друг на друга жестокая дорожная качка. Кеша, взлетая вместе со всеми, силился сообщить водителю, что тот везёт не дрова. Однако только нечленораздельное, сердитое "моп-поп!.." вырывалось у него сквозь стиснутые зубы.