На острове Буяне

- Да нашего-то мужичка уж все на свете себе вокруг Буяна подчинили! - замахала на Кешу женщина широкими и длинными тулупными рукавами. - Из него скоро дух вон, а ему всё: "кайся" да "терпи". "Кайся да терпи!" Мы же, вроде, и провинилися... Антихристов этих народ наш на своей шее тащить замучился. И управы на антихристов от властей - нету!.. Это ведь тот, кто на нас верхом едет, каяться-то нам всё велит. Антихрист сам! Наездник!.. Сказано: будет антихрист сначала, как вроде Христос он, тому же вроде учить. А сам - не Христос, а наездник. И кто этого наездника на себе везёт, тот не Христу служит: антихристу. Это уж всем известно!

Но один парень усмехнулся, а другой сказал:

- В Буяне они бы так попробовали. На наших шеях ездить. Небось, быстро бы зареклись.

- На нас, где сядешь, там и слезешь, - переговаривались парни, толкаясь друг с другом, чтоб не мёрзнуть. - Здесь вам - не там!

Вокруг одобрительно рассмеялись.

- ...Ну, меня же вот никто себе не подчинил, правильно? Хотя я - городской человек, это за версту видно, - с важностью заметил Кеша.

- Витёк когда возвращается, тёть Бронь? - спросил один из парней, не заметив Кешу совсем.

- Скоро! Весной этой.. А вы чьи же теперь будете?

- Касаткины мы, - с достоинством ответила женщина в тулупе. - Тех Касаткиных мы, которые на курмыше живут. А не тех, которые у родников.

- Вон чьих, значит... А это у вас, что ль, медведь пасеку разворотил? В позапрошлом-то году?

- У нас! У нас! - обрадовалась женщина. - У деверя. А медведя этого той зимой муж мой завалил. Мой! - неловко тыкала она себя в грудь длинным, свисающим рукавом.

И показывала потом на парней:

- Ихний вот отец. Димитрий Николаич. Касаткин... А Николай Николаич, деверь-то, того медведя - ранил. Из двенадцатого калибра. Жаканом.

- Слыхала, как же. Знаю я Николай-то Николаича. Он же Коробейниковым дом ставил!.. А вам куда? - нараспев, обстоятельно спрашивала Бронислава.

- Не далёко! На озёркинский автобус, - ответила женщина. - Вот, сыновья меня к сватьям провожают. Крестины у нас. Мальчик там у нас народился. На четыре двести шестьдесят вытянул. Тоже, Димитрий Николаич назвали.

- Ой, муромец какой! Батюшки-светы... В Озёрках, значит?

- В Озёрках!.. Ну, доброго здоровьица.

Женщина и парни засуетились и двинулись к белому уазику, подхватив два тяжёлых бидона и огромный, неприподъёмный рюкзак.

- И вам не хворать! - крикнула им вслед Бронислава. - ...Димитрия Николаича, значит, она жена. Которая в девках родила. Вон того, наверно. Старшего. С чубчиком... И вот, гляди, всё равно он её, Касаткин, взял! Как из армии вернулся. Не ещё какую... А парни-то вымахали! Один лучше другого. Ой! Что уродились, то уродилися.

- Не понимаю, о чём можно говорить? С этим убожеством, - тихо бушевал Кеша, отворачиваясь от Брониславы вовсе.

Ему не нравилось, что она не понимает всей важности его отъезда.

- Да как же я с людями не поговорю? - обиделась Бронислава. - Что я, халда какая, что ли? От людей нос воротить?! Ну, чудной... Ты зачем такой-то?!

Вдруг Бронислава деловито обняла Кешу, поцеловала и сказала:

- Вон шофёр городской из столовки прошёл. Поел как хорошо: щами от него за версту прям пахнет. Тронется, значит, скоро... Приезжай, Кеш, скорей! Дорога назад - она тебе никогда не закрытая. И не сомневайся ни капли. Уж я тебя, Город ты наш, ни за что не оставлю. И не надейся.

Она крепко стукнула его кулаком в спину:

- Иди давай!.. Кенгуру ты моё несчастное.

- Эй! Потише. Ну и рука у тебя, - проворчал Кеша, однако подчинился.

Потом Бронислава смотрела на тоскливо вытянутое Кешино лицо за стеклом разворачивающегося автобуса, махала ему варежкой и приговаривала, улыбаясь:

- Съездий, съездий. Чтоб больше не тянуло. Что ж теперь... Так надо, Кеш. И черёд теперь - такой... Черёд-то менять, оказывается, гре-е-ех!..

С посадочной площадки Бронислава собиралась отправиться к Зайцевой - отдать сначала две банки кручёной смородины, а потом рассказать ей про Кешу всё-всё. И про Козина - особенно: чтоб все знали, какой он, клубщик этот. Однако, подхватив свою тяжёлую сумку, она пошла в подсобку, к уборщице автовокзала, погреться в помещении. Добираться до Зайцевой по холоду было долго, а так с разговором получалось скорее.

- Давно не видалися! - сказала она тщедушной своей бывшей однокласснице, хлопочущей в тесноте, среди швабр и развешенных мокрых тряпок. - Думаю: что же мимо-то пройду, а Таечку не проведаю? И как она там, думаю, кума-то наша, в своей пиндюрке одна-одинёшенька топчется? Ой, Тай, чего расскажу! Щас прям упадёшь. Упадёшь вот тут, вдоль батарейки, и не встанешь... А уж темно-то у тебя! Вся ты от света закрытая. Дай-ка, я шторки-то раздвину. А то что мы будем с тобой сидеть, как две татарские невесты? Занавешенные? Оно и нехорошо... Вот, так-то повеселей будет.

Свет из окошка упал прямо на уборщицу. И синие глаза её расцвели на бледном лице и помолодели.

- А я только-только убралася везде! Чаю тебе, Бронь, поставлю. Садись. Попьёшь. У меня гляди-ка плитка какая - не плитка: мартена прям! - радовалась она.

- А кто её тебе, такую, делал?