На острове Буяне

Потом отёр лицо снегом. Остальные трое молчали озадаченно, но думали каждый о своём, поглядывая не вниз, а вверх. Перевал надо было пройти по свету.

Наконец Степан выпрямился.

- Вот что, отец Андроник. Веди-ка ты людей в сторожку без меня. Дорогу помнишь, поди. Через старицу веди, где мы мальков ловили... А я... Не дойду я с вами. В Стасовку махну, к племяннику. Здесь близко. Отлежусь там. Благослови меня.

- Да как же ты один-то пойдёшь? - озадачился Зуй. - Давай, я с тобой!

- Дойду. Идите. Так благословишь ты меня? - спросил он монаха в нетерпении.

Молодое лицо чернеца словно постарело разом. Пожилым мальчиком казался он, растерянно моргающий. Наконец тёмные тени спали с его лица. Перекрестил он Кормачова не сразу. Но сказал твёрдо:

- Ступай. Не бойся ничего.

Тогда Кормачов оттолкнулся сучковатой палкой и полетел вниз, петляя меж деревьями, забыв попрощаться и с дядькой Нечаем, и с Зуем.

- Радуйся! - тревожно и резко кричал ему вслед монах. - Радуйся!!! И ещё раз говорю тебе: радуйся!..

Тревожное, долгое эхо - "радуйся!" - ходило над лощиной. Оно угасло, ослабев, где-то на алом дне.

Трое двинулись своим путём.

- Погоди-ка, он говорил тебе про племянника? Дядька Нечай? - спросил Зуй.

- Нет, - спокойно ответил старик, не прерывая движения.

- И я не слыхал сроду. Что за племяш там у него отыскался? Чудно дядино гумно... Не знаю я, как думать.

- А ты не думай, - отозвался старик. - Он вольный теперь человек.

Они прошли ещё немного.

- Ну, а ты, раб Божий, как думаешь? - с нажимом спросил монах Зуя, остановившись неожиданно. - По-твоему, что есть зло?

Зуй смотрел на монаха прямо, шало поигрывая глазами.

-...Ты регалки мои, что ли, разглядывал? - с вызовом спросил он. - Тебе какую показать? Ну на, читай хоть все. Если поймёшь, конечно. Мне лично не жалко.

Медленно засучив рукав полушубка, Зуй протянул монаху руку для прочтения, со скупым значком у большого пальца и с точечным выколотым перстнем на другом. Крупная кривая татуировка - з л о - синела у него на запястье.

Монах смотрел на неё и не спрашивал теперь ни о чём. Тогда Зуй хохотнул и, показывая на каждую букву в отдельности, пояснил старательно и не без дерзости:

За всё - Лягавым - Отомщу: Зэ лэ о!.. Понял? Нет?

При стремительном спуске, перехватывающем дыхание, Кормачов отдохнул только раз, и то уже среди молодых ёлок, на обочине ложбины. Она лежала перед ним в красном тумане. И теперь расплывалось всё. Дрожал в горячем свете круг от костра, розовел снег повсюду, пылала без огня, не сгорая, огромная куча чёрного хвороста поодаль.

- Горит, горит село родное... - произнёс он бездумно и не услышал себя, потому что не знал толком, что будет делать дальше.

Идти к осине ему не понадобилось. По снегу было видно, как тело волоклось к хворосту. Сбросив лыжи, Кормачов стал раскидывать прутья в стороны. Ему казалось, что он разнимает, раздирает и разбрасывает жёсткую огромную паутину. Чужой городской человек лежал под голыми ветками с закрытым шапкою лицом. Но видны были сквозь красное марево синие тонкие губы, искривлённые то ли брезгливостью, то ли страданием. Откинутая рука с потемневшими ногтями оказалась холодной.

И Кормачов опустился на снег, не понимая, как быть ему, когда он забросает труп снова прутьями. Догнать попутчиков было уже невозможно, как невозможно одолеть сегодня путь до перевала.

Короткие рукава фуфайки не закрывали запястий убитого. И Кормачов ещё раз попытался нащупать пульс. Однако биение крови в собственных пальцах мешало ему понять что-либо. Он уронил чужую холодную руку, как вдруг убитый человек подтянул её к своему боку. Едва заметно разжав губы, человек выдохнул:

- Ы.

- Ну вот и всё, - сказал Кормачов, не поняв своих слов совершенно.

У него хватило сил примотать чуть живое тело к лыжам. Верёвку, снятую с пояса, он пропускал через ремни креплений, ворочая раненого, и морщился от боли, которую наверно причинял человеку. Потом он волок Кешу наверх, к грейдеру, ползком, сквозь частые молодые ёлки. Суетливо тащил мимо старого потрескавшегося пня, широкого, будто круглый стол, почти теряя сознание от спешки.

Передохнув возле заснеженных кустов бересклета с дрожащими на ветру яркими листьями, Степан уцепился за верёвку снова. Но красные пятна листьев, расплывающиеся в его глазах, притянули взгляд снова - они были похожи на кровавые плевки. Тогда ему показалось, будто Кто-то великий и надземный, на кого надеются все на свете и в чью силу верят беззаветно, давно и сильно болен. И что движется вовсе не Степан, подтягивающий за собою тяжёлое городское туловище. Но Он идёт высоко над русскими лесами, увлекая за собою их. И эти красные меты на белом, в запутанных кустах бересклета, оставлены - Им...

- Довели... - проносились в его помутившемся сознании обрывки жалостливого, болезненного понимания. - Люди...

И состраданием к Идущему над лесами рвало лёгкие на части сильнее и резче, чем разрывало и распирало их морозным, колючим воздухом:

- Люди... Люди... До чего же вы... До чего же мы... Его... Довели...