На острове Буяне

– Витёк когда возвращается, тёть Бронь? – спросил один из парней, не замечая Кешу совсем.

– Скоро! Весной этой.. А вы чьи же теперь будете? – отступила Бронислава от Кеши в сторону.

– Касаткины мы, – с достоинством ответила женщина в тулупе. – Тех Касаткиных, которые на курмыше живут. А не тех, которые у родников.

– Вон чьих, значит… А это у вас, что ль, медведь пасеку разворотил? В позапрошлом-то году?

– У нас! У нас! – обрадовалась женщина, – У деверя. А медведя этого той зимой муж мой завалил. Мой! – неловко тыкала она себя в грудь длинным, свисающим рукавом.

И показывала потом на парней:

– Ихний вот отец. Димитрий Николаич. Касаткин… А Николай Николаич, деверь-то, того медведя – ранил. Из двенадцатого калибра. Жаканом.

– Слыхала, как же. Знаю я Николай-то Николаича. Он же Коробейниковым дом ставил!.. А вам куда? – нараспев, обстоятельно спрашивала Бронислава.

– Не далёко! На озёркинский автобус, – ответила женщина. – Вот, сыновья меня к сватьям провожают. Крестины у нас. Мальчик там наш народился. На четыре двести шестьдесят вытянул. Тоже, Димитрий Николаич назвали.

– Ой, муромец какой! Батюшки-светы… В Озёрках, значит?

– В Озёрках!.. Ну, доброго здоровьица.

Женщина и парни засуетились и двинулись к белому уазику, подхватив два тяжёлых бидона и огромный, неприподъёмный рюкзак.

– И вам не хворать! – крикнула им вслед Бронислава. – …Димитрия Николаича, значит, она жена. Которая в девках родила. Вон того, наверно. Старшего. С чубчиком… Редкий случай какой. До армии друг с дружкой нагулялись, а не расписалися. И вот, гляди, всё равно он её, Касаткин, взял! Не ещё какую, а свою, прежнюю. Из армии вернулся – на новых-то девок не польстился… А парни-то вымахали! Один лучше другого. Ой! Что уродились, то уродилися.

– Не понимаю, о чём можно говорить? С этим убожеством, – тихо бушевал Кеша, отворачиваясь от Брониславы.

Ему не нравилось, что она не понимает всей важности его отъезда.

– Да как же я с людями не поговорю? – обиделась Бронислава. – Что я, халда какая, что ли, городская? От людей нос воротить?! Ну, чудной… Ты зачем такой-то?!

Вдруг Бронислава деловито обняла Кешу, поцеловала и сказала:

– Вон шофёр городской из столовки прошёл. Поел как хорошо: щами от него за версту пахнет. Тронется, значит, скоро… Приезжай, Кеш, скорей! Дорога назад – она тебе никогда не закрытая. И не сомневайся ни капли. Уж я тебя, Город ты наш, ни за что не оставлю. И не надейся.

Она крепко стукнула его кулаком в спину:

– Иди давай!.. Кенгуру ты моё несчастное.

– Эй! Потише. Ну и рука у тебя, – проворчал Кеша, однако подчинился.

Потом Бронислава смотрела на тоскливо вытянутое Кешино лицо за стеклом разворачивающегося автобуса, махала ему варежкой и приговаривала, улыбаясь:

– Съездий, съездий. Чтоб больше не тянуло. Что ж теперь… Так надо, Кеш. И черёд теперь – такой… Черёд-то менять, оказывается, гре-е-ех!..

[[[* * *]]]

С посадочной площадки Бронислава собиралась отправиться к Зайцевой – отдать сначала две банки кручёной смородины, а потом рассказать ей про Кешу всё-всё. И про Козина – особенно: чтоб все знали, какой он, клубщик этот. Однако, подхватив свою тяжёлую сумку, она пошла в подсобку, к уборщице автовокзала, погреться в помещении. Добираться до Зайцевой по холоду было долго, а так с разговором получалось скорее.

– Давно не видалися! – сказала она тщедушной своей бывшей однокласснице, хлопочущей в тесноте, среди швабр и развешенных мокрых тряпок. – Думаю: что же мимо-то пройду, а Таечку не проведаю? И как она там, думаю, кума-то наша, в своей пиндюрке одна-одинёшенька топчется? Ой, Тай, чего расскажу! Щас ты на месте на этом упадёшь. Упадёшь вот тут, вдоль батарейки, и не встанешь… А уж темно-то у тебя! Вся ты от света закрытая. Дай-ка, я шторки-то раздвину. А то что же мы будем с тобой сидеть, как две татарские невесты? Занавешенные? Оно и нехорошо… Вот, так-то повеселей будет.

Свет из окошка упал прямо на уборщицу. И синие глаза её расцвели на бледном лице и помолодели.

– А я только-только убралася везде! Чаю тебе, Бронь, поставлю. Садись. Попьёшь. У меня гляди-ка плитка какая – не плитка: мартена прям! – радовалась она.

– А кто её тебе, такую, делал?

– А дядька Летунов взял да сделал.

Плитка была сооружена из двух красных кирпичей с продолбленной витиеватой бороздкой. И толстая спираль лежала в ней по-змеиному. Она будто дремала без тепла, но ожила сразу, едва её двуязыкий штепсель, похожий на чёрную голову, впился в розетку. И раскалилась, мгновенно и радостно, до огненно-белого цвета, как алчное существо, пьющее огонь из стены. А потом зашипела под днищем мокрого чайника. Металлическая змея не терпела воды.

– Дверь, погоди, на замок запру…

– Зачем? – устраивалась поудобней Бронислава, снимая пуховый платок. – А я сроду люблю – нараспашку. Вот чтоб везде полы намыть, водой их дочиста нахлестать, и все окна-двери – настежь растворить!.. Когда свежий ветер по чистым полам гуляет – так я люблю.

– Тут нельзя – на виду. Меня ведь за эту мартену администратор, знаешь, как жучит! – объясняла Таечка. – Пожару что-то боится.