На острове нелетная погода

— Болезнь болезни рознь, — дернул насмешливо своим длинным носом Дятлов. — Один болеет от хитрости, другой — от глупости. Какой смысл тебе-то отсиживаться? Ждать, пока Лесничук все свои грехи свалит и сухим выйдет из воды? Знаешь, что он сказал генералу Гайдаменко по поводу твоей команды Дровосекову и Неудачину возвращаться на свой аэродром? Что ты и ранее болел манией добропорядочности и сердоболия.

— А как считает замполит?

Дятлов снова скривил в усмешке губы.

— Что касается сердоболия, тут командир загнул, а в добропорядочности он обвинил тебя правильно.

— И это очень плохо?

Дятлов пожал плечами.

— Одевайся, по пути я тебе все объясню.

Что ж, коль и у моих друзей появились какие-то обвинительные заключения по поводу моих действий при несостоявшемся перехвате нарушителя, стоит их послушать. Становиться в позу обиженного в этот ответственный момент, пожалуй, действительно глупо.

На улице было черно, сыро и холодно; порывистый ветер с каплями дождя и снега метался у домов из стороны в сторону, стегал по лицу, рвал одежду.

Дятлов взял меня под руку и, пересиливая ветер, крикнул на ухо:

— Так вот, слушай по поводу твоей добропорядочности или, точнее, доброты. Что касается меня, то я думаю так: если человек не добр или не добропорядочен, то ему не только судьбы людей, ему ржавую технику доверять нельзя. Лесничук обвинил тебя в мании. А я считаю, и так заявил при нем генералу, что ты и в самом деле добропорядочен и добр. И то, что ты за Супруна вступился… Кстати, я ж тебе самого главного не сказал, из-за чего Лесничук на тебя бочки покатил. Супрун-то пришел к генералу Гайдаменко и признался, что на учениях вместо бомбардировщика атаковал своего ведущего, из-за сильных помех подошел к нему очень близко, попал в струю и его швырнуло в штопор. Лесничук решил, что это ты уговорил летчика подсунуть свинью командиру, вот и взъярился. — Дятлов перевел дух и заговорил снова: — И поделом тебе. Ты был его единомышленником, во всем поддерживал, вот теперь и получай.

В общем-то, замполит был прав, но не во всем; не такой уж и он святой, как думает.

— Если б мы не воевали между собой, а лучше учили летчиков действовать в реальных условиях, такого не случилось бы.

— Гениально! — крикнул в самое ухо Дятлов. — А из-за чего мы воевали?.. То-то!

Наконец-то мы добрались до столовой. Она была уже пуста. В главном зале сидел один только дежурный по аэродрому, допивал чай, а в нашем, командирском, к моему удивлению и неудовольствию, мы застали Лесничука и секретаря парткома майора Пахалова. Перед ними тоже стояли лишь стаканы с чаем, отпитые наполовину и остывшие. Видимо, за беседой командир кого-то поджидал, разумеется, не меня и не Дятлова. Хотя…

— А, комиссар, наконец-то пожаловал, — сказал Лесничук наигранно, что удивило меня еще больше: в его-то положении веселиться… Видно, не такое оно у него плохое, коль не унывает. — Негоже, негоже нарушать распорядок. Официантки тоже отдыхать хотят, и встали они по-ранее нас. — Обо мне — ни слова, и взглядом не удостоил, словно меня нет здесь.

Мы сели напротив, официантка торопливо подошла и назвала оставшиеся блюда.

— На ваш вкус, — сказал Дятлов.

— А мы вот тут проблемы решаем, — кивнул Лесничук на секретаря парткома. — Думаем завтра же провести партийное собрание, обсудить наши ЧП и с нарушителем, и с летно-тактическими учениями. Твоя речь, комиссар, о дисциплине. Супруна, думаю, надо гнать из партии.

Горячую речь командира прервала официантка. Она принесла нам жаркое по-домашнему, масло, сыр, яблоки и удалилась.

— А может, о дисциплине — твоему боевому заместителю? — кивнул на меня Дятлов. — А я выступлю о соревновании? — По сухому, чуть охрипшему голосу я понял, что Дятлов еле сдерживает негодование и вызывает Лесничука на ссору. Командир, то ли не заметив этого, то ли сделав вид, что не понял, не желая в этот ответственный для него момент обострять конфликт, ответил сдержанно, не поднимая на меня глаз:

— Боевому заместителю, как в том анекдоте, лучше помолчать.

— Почему же? — Голос Дятлова окреп, и в нем зазвучали жесткие нотки. — Супруна, Дровосекова, Неудачина учили я, ты и он, — снова кивок в мою сторону, — а молчать, то есть за все отдуваться, ему одному?

Лесничук понял, что примирения не будет, и так стиснул зубы, что желваки буграми заходили на скулах.

— Вот что, товарищ заместитель по политической части, — заговорил он сквозь зубы, перейдя на официальный тон, — ты с первого дня моего пребывания в полку ставишь мне палки в колеса. И я знаю почему. Но рано ты торжествуешь, командиром тебе все равно не бывать. Запомни это.

Он встал и решительным шагом направился к выходу. Секретарь парткома виновато пожал плечами, глянул на Дятлова, на меня и засеменил за командиром. Его можно понять: Лесничук произвел его из техников в секретари, из капитанов в майоры — в нем он видел силу, власть и свою опору, за него и решил держаться.

Дятлов громко рассмеялся ему вслед, а мне было не до смеха.

Официантка принесла чай, негорячий и несвежий, отдающий накипью, но я все равно выпил его залпом, до дна.