На озере Леприндо

— Знаете… — говорил фотограф, делая большие, должно быть для солидности, паузы. — Мне бы что-нибудь такое… — прищелкивал он в воздухе хваткими, костистыми пальцами, — экзотическое…

И зоотехник Ваганов, которого почти силком заставили в сельхозуправлении — по просьбе районного отдела культуры — взять фотографа, обреченно вздохнул, досадливо поморщился: своих забот по горло, а тут еще командированный, забодай его комар. Но все же повернулся к шоферу и сказал:

— Рули к дацану[1].

— К дацану так к дацану. Мне все равно, ёхоморова жизнь!

У шофера была фамилия Курзин. Но все его, как сговорившись, звали Ёхомор. На то была своя причина. Если Курзин, допустим, встречал красивую девушку, то он долго провожал ее маслеными глазами и неизменно добавлял: «Ёхоморова деваха…» Приметив в магазине приглянувшуюся ему рубашку, костюм или туфли, он с нескрываемым удовольствием произносил: «Ёхоморова вещичка…»

Скоро Ёхомор подъехал к дацану. Крыша храма, загнутая по краям, сверкала золотой фольгой. Маленькие окна не смотрели на мир, а словно подглядывали изнутри.

Они вошли в крохотную молельню, и Ваганов попросил сидящих монахов проводить их в храм. Ламы в остроконечных желтых шапках и засаленных халатах стали угрюмо препираться — лень было по морозу пройти сто шагов. Наконец один встал и сделал приглашающий знак рукой.

Фотограф, подходя к храму, направо и налево защелкал фотоаппаратом. Но когда они ступили внутрь дацана, Ваганов шепнул, что снимать здесь нельзя.

Ламы, расположившись на тюфяках, обшивали халаты старомонгольскими письменами. У самых дверей бритоголовый монах кормил девушку-паломницу из большого медного таза. Ее иссиня-черные волосы густым потоком устремлялись к поясу. Она без лишних раздумий запускала руку в глубь таза и, когда, пошарив на дне, поднимала ее над краем темной меди, в смуглом ее кулачке оказывались конфеты и печенье.

— Возьми, — сказала неожиданно девушка, откинув иссиня-черную роскошь со лба, — я не жадная. — И, мельком пробежав глазами по лицу Ваганова, протянула ему доверчиво, в открытой ладони, конфеты.

Ваганов вздрогнул, пораженный безумным блеском азиатских глаз. Он все же взял несколько конфет, — кажется, это была фруктовая карамель.

— Он взял, — озарилась счастливой улыбкой девушка. — Ты приходи сюда почаще, — говорила она, крепко ухватив Ваганова за рукав полушубка, — и мы вместе достигнем просветления. Мы не умрем, а будем каждый раз перерождаться…

Так же неожиданно она умолкла, отпустила его рукав. Лицо ее стало сумрачным, и только свет душевной болезни продолжал гореть в продолговатых глазах.

За монастырской оградой фотограф, кивнув в сторону дацана, задумчиво произнес:

— Средневековье какое-то* Будто все это понарошку. Похоже все на бутафорию, искусно сыгранный спектакль.

Ваганов промолчал, соглашаясь с ним. Причудливая неподвижность времени, воплощенная в дацане, вызывала в нем протест. Он всегда ощущал жизнь как постоянное движение. Как бег с реальными препятствиями. Только это движение истинно, считал Ваганов. Неподвижность может быть любопытной, но никогда — истинной…

Ёхомор был уже в машине и прогревал мотор на малых оборотах.

— А теперь куда? — спросил он, потянувшись на сиденье до хруста в костях.

— К стоянке Гончикова, — отозвался Ваганов, рассчитывая засветло попасть к чабану.

Сейчас он думал успокоенно, что просьбу отдела культуры выполнил: показал фотографу бурятский дацан. Но все же придется везти фотографа с собой, так как до райцентра от дацана с полсотни километров. А возвращаться — времени нет…

Степь хрустела под колесами твердым настом и стылым, ломким ковылем. Ветру тут раздолье. И потому он шарахается неприкаянно, шлифуя до глянца упавшие еще в октябре снега. Иногда ветер начинал злобствовать. Он закручивался вокруг окатистой сопки и поднимал смерч. И тогда снежное сверло буравило упорно и долго мглистое, раскаленное морозом небо. Но ветру не хватало мощи, напора, чтобы пробиться в сизую высь. Смерч не выдерживал, ломался где-нибудь посредине, опадая вместе с белой пылью, и солнце подкрашивало в слабый алый цвет снежную пудру.

Белые зыбкие барханы уходили вширь и вглубь, насколько хватал глаз. Сейчас открытое однообразие местности раздражало Ваганова. Создавалось обманчивое впечатление, что если перед ними не весь мир, то огромная его часть. Но Ваганов утешался мыслью, что через несколько часов горизонт обозначится острыми зубцами гор. Эти горы покрыты тайгой. К их подножию притиснулась чабанская стоянка Гончикова.

Холодная струя воздуха проникала через узкую, шириной с лезвие ножа, щель в двери, упруго билась о резиновый коврик и, рассеявшись понизу, коварно просачивалась в собачьи унты. Фотограф стал притопывать ногами поначалу медленно, затем чаще, худые колени его подпрыгивали высоко, задираясь до острого подбородка.

Ветер между тем наливался силой, черпая свежие притоки с Даурского хребта, и, судя по всему, обещал превратиться в ураган. Ёхомор повел машину насрез этому хребту, и солнце лениво переместилось по правую руку, зависло сбоку и уже не так назойливо лезло в глаза.