На пажити Богоматери. Монахиня Алипия (Авдеева)

И еще однажды это слово «сиди» Матушка повторила мне. Все присутствующие чем-либо занимались: кто пищу приготовлял, кто в огороде трудился, кто ремонтировал что-то, а я, как и в большинстве случаев, сидела на досточке у дверей келий, не принимая участия в общем труде. От этого я чувствовала себя неловко, не зная куда приложить свои руки. Я обратилась к Матушке, она как раз проходила мимо меня. Матушка своим нежным, добрым взглядом посмотрела на меня, махнула рукой на досточку и сказала: «Сиди-и-и!» Так по сей день и несу я свой труд сидя: то пишу, то печатаю, то сочиняю — все сидя. Вот какова сила Матушкиного слова!

Мы с дочерью поехали в Троице-Сергиеву лавру и пошли просить благословения у отца Наума. Он любезно нас встретил, стал расспрашивать чем занимаемся, где живем. Отвечаем: дочь учиться, я тружусь, а сами мы из Киева. «Как из Киева?, — удивился отец Наум — да у вас в Киеве в Голосеевском лесу такой светильник живет — матушка Алипия, а вы ко мне едите, вы знаете матушку Алипию?» Отвечаем дружно «Да, знаем и ходим к ней». «Вот и ходите, а ко мне вам зачем ездить, когда у вас такой светильник есть!»

Посыпался на меня целый ворох неприятностей на работе. Терпела я, терпела, да и не вытерпела, побежала рано утром к Матушке. На дворе мороз градусов 15. Пришла к домику, стала у деревца и думаю: если постучу, то отвлеку Матушку от молитвы или от какого-либо труда, или вообще от отдыха. Стою я у деревца и читаю Богородицу. Простояла минут 20, стала замерзать, думала уже уходить, как двери заскрипели на морозе и вышла Матушка с ведерком золы. Увидела меня и говорит: «Девка, чего здесь стоишь, иди в дом». Я вошла, в доме тепло, печка топится, борщ и каша варятся. Рассказала я о своих переживаниях. Матушка налила большую миску борща и стала со мною из нее есть. Я ей грибочек подвигаю, а она мне его назад подает. Я ей картошечку, а она — мне и все приговаривает: «Ешь, ешь!» Насытилась я, успокоилась. Благословила меня матушка, дала хлеба, как обычно и пошла я на работу.

Прихожу, а меня на местком вызывают. И по сей день, за что, не знаю. Иду. Сама себя спрашиваю, а готова ли защищаться? Проверяю свое состояние: страха нет, волнения тоже. Вспомнила тихую, теплую келейку, горячий борщ, маленькую, сгорбленную фигурку Матушки с ведерком золы и так мне стало спокойно и даже радостно, и все стало нипочем.

Смотрю на собравшихся членов месткома: одна, особенно меня ненавидевшая, ушла по делу, другая тоже куда-то удалилась. Думаю, уже легче, но и среди оставшихся не было у меня друзей. Прочитала строки Псалма: «Не надейся на князи, на сыны человеческие, в них же нет спасения».

Заседание началось с то, что поменяли вопросы, мой стал вторым, вместо первого. Затем, по различным причинам, уважительным конечно, стали по одному расходиться члены месткома и, когда до меня дошла очередь, то уже и разбирать меня некому было. Выступила одна моя коллега, которая ко мне никогда добрых чувств не питала и так все дело повернула, что меня не судить надо, а к награде представить. Говорила о таких моих качествах, о которых я и сама не знала, что они у меня и есть. Все закончилось благо — меня с миром отпустили.

Когда после собрания мы выходили, моя защитница подошла ко мне и тихо сказала: «Сегодня тебя съели бы, а завтра другую». Я поняла, что была просто очередной безвинной жертвой — время было такое. С нею мы подружились, вскоре она крестилась, стала тоже ходить в церковь и однажды призналась: «Я не могла понять, что в тебе есть такое, что к тебе привлекает?» А ответ простой — вера в Бога.

Собираясь уходить домой, люди стали давать Матушке деньги: у одних она брала охотно, у других категорически отказывалась, иные тайком прятали деньги незаметно, так им казалось, в карман широкой вязанной кофты. Стала и я давать деньги Матушке. Она посмотрела на меня и громко говорит: «А у тебя не возьму, ты сам плачешь». Мне так стало стыдно, что я всем рассказываю о своей тяжелой доле, на судьбу жалуюсь, да еще и со слезами говорю, дома и на работе. Подумала, как хорошо, что меня Матушка обличила, надо молчать, терпеть и никому ничего не рассказывать и не плакать. Прошли годы, Матушки уже с нами не было. Однажды, когда я стояла дома на молитве, у меня вдруг потекли слезы, да так обильно, что уже и несколько платков сменила, а слезы текли и текли, а вместе со слезами и слова молитвы откуда-то из самых глубин сердца исходили. Неожиданно, я как бы услышала внутри себя голос Матушки: «Ты сам плачешь». О, какое откровение! Так вот почему матушка не у всех брала деньги, а у тех и тогда, когда они нуждались в ее усиленной молитве, а сами «не плакали». За этих людей Матушка покупала много больших свечей, поднималась на солею и сама расставляла их пред иконостасом, за усопших и живых. На панихидные столы клала много хлеба.