На площади и за рекой

В эту ночь тетя Зоя затеяла пироги. Вдруг ожила и загудела в коридоре огромная русская печь, которая давно уже, много лет, печью не считалась, а рассматривалась скорее как памятник промышленнику Жеребцову. Тетя Зоя была самой активной и оптимистичной, хотя муж ее погиб еще в первый год. Она уже готовилась к коллективному пиршеству, а другие жильцы хоть и готовились, но робко, нерешительно, все еще не веря, что ЭТО произойдет сегодня.

— Сегодня, — говорил фотограф дядя Лазик работнику обкома Камилу Баязитовичу, — из достоверных источников — сегодня. Камил Баязитович, ведь сегодня, не правда ли? Ну, скажите, все уже знают...

— Терпение, товарищи, — посмеивался Камил Баязитович. — Терпение и труд все перетрут. Всякому овощу свое время. Будем живы, не умрем. Сегодня или завтра, объявят — узнаем. Главное — враг разбит, победа за нами.

По коридору прогуливалась белокурая красавица, внакидку синее пальто — дар заокеанского союзника, моя сестра Инна.

Я иду не по нашей земле,
Занимается серое утро.
Вспоминаешь ли ты обо мне...

напевала она и улыбалась, погруженная в свои особые, свойственные лишь красавицам мысли.

Распахнулась дверь полуподвала. Рыкая, вылез могучий Миша Мамочко, темный элемент. В полуподвале у нас была малина, а сам молодой силач, как потом выяснилось, был главарем подпольной артели каких-то гоп-стопшников, попрыгунчиков, какой-то банды вроде знаменитой «черной кошки». На фронте Миша был две недели и ранение получил, подобно Ахиллу, в пятку, но не погиб от этого, как древнегреческий герой, а, напротив, вернулся, спасся, и военкомат больше его не тревожил. Обычно он ходил прихрамывающий, молчаливый, с загадочной улыбкой, в хромовых «прахарях», с палочкой, бузил шумно, но редко и в полуподвале, не на глазах. Все его боялись невероятно, он был спокоен и снисходителен к соседям, и лишь одна у него была слабина— белокурая медичка Инна не давала ему покоя.

Сейчас он приступил к моей сестре, выпирая мускулами из шелковой майки, поддавая плечом, небрежно, вбок рыча:

— Пойдем, Инка...

— Да ну вас к черту, Мамочко! — хохотала Инка.

— Смотри, «летуны» твои разлетятся, а Мамочко останется, будь спок. Я тебя еще потрогаю своими ручками.

— Стыдитесь, Миша, сегодня война кончается, а вы... — воскликнул дядя Лазик.

— Война! Война! — вдруг заорал Мамочко кривым ртом. — Кому война, а кому мать родна!

— Позор! — воскликнула Нина Александровна.

— А вот я сейчас его ухватом! — крикнула тетя Зоя.

— Держись в рамках, Мамочко, — сказал Камил Баязитович.

— Дорожку не спеша старушка перешла, — запел Миша, — навстречу ей идет мильционер.

Свисток не слушали,
Закон нарушили.
Платите, бабушка,
Штраф три рубля...[2]

Играя в такт большими белыми плечами и выставив вперед растопыренные пальцы, он двинулся на дядю Лазика, но в это время по всему дому из всех радиоточек медлительно прозвенели позывные Московского радио, и разом застучали на улице пистолетные выстрелы, послышалось «ура!».

Под окнами на мокром асфальте с поднятыми пистолетами стояли Инкины летуны, три молодых наших красавца с тросточками, а одна рука на перевязи, а одна нога в гипсе, а четвертым был француз с костылем, выздоравливающий офицер из полка «Нормандия-Неман». Все четверо вопили «ура», палили в воздух, в серое, едва пробуждающееся небо, и сияли сияющими глазами, молодыми глазами победившей молодежи.

— Инка, победа!

— Победа!

— Инка!

— Внимание! Говорит Москва! — наплывал из репродукторов левитановский раскат.

Француз плясал вокруг своего костыля. Победа необозримой танцплощадкой, феерическим дансингом сияла перед колченогими Инкиными мальчиками.

А мы, зашвырнув куда-то «махнушку» и не дослушав даже приказа, сыпанули по улице Карла Маркса к центру нашего города, к площади Свободы, — Дамир (Даешь мировую революцию), Эльмира (Электрификация мира), Велира (Великий рабочий), Рафик Сагитов, Боря по кличке «Пузо», Севка Пастернак, Толик, Валерик, Шурик и я.

Мы бежали изо всех сил, и все рвалось перед нами, все открывалось с треском, с хлопаньем, мгновенно, на миг, как будто лопалось в разных местах беленое полотно — первый луч солнца, одна голубая лужа среди множества темных, косичка, бантик, красный флаг, самолет, лошадь, моряк — ярко и навсегда.

Когда мы выбежали, улица была пустынна, а к площади мы подбегали уже в густой бегущей толпе, а на площади в лужах под окнами юридического института уже танцевали студентки[3], и подъезжали уже трамваи, обвешанные людьми, и на столбах висели уже мальчишки, и вывешивались лозунги на Доме офицеров, на заводе «Пишмаш», и за колючей проволокой со строительства оперного театра кричали и махали пилотками— вот чудо! —пленные мадьяры, и... и... Мы всё бежали, боясь куда-то опоздать, что-то упустить, и опомнились только на башне пленного «Тигра» с бессильно повисшим орудием, который вот уже года два стоял на площади среди других трофеев.