На площади и за рекой

И вся эта немыслимая кавалькада прошла через площадь Свободы, потом по улице Лобачевского, мимо Черного озера, потом по Чернышевского к нашему белому Кремлю, потом спустилась на улицу Баумана и докатилась до Кольца и снова вверх по улице Куйбышева к площади Свободы, и все это в серебряном пении фанфар, в мелькании самых ярких красок, под абсолютно голубым небом, и так они топали, цокали, бренчали, трубили, словно отделяя этим своим шествием для всех ребят военные, прошлые уже годы от будущих — мирных.

Кажется, солнце держалось в этот день на небе гораздо дольше, чем ему полагалось по календарю, но все же оно село, укрылось в далеких и таинственных западных районах города, и голые ветви деревьев резко обозначились на голубовато-зеленом небе, и лишь тогда мы вернулись в наш дом, пропахший сдобными пирогами, в скрипучий уютный ковчег, болтающийся среди весеннего моря.

К исходу ночи пироги были съедены, и в доме воцарилась блаженная, сытая, чуть-чуть урчащая тишина. Только лишь ходики работали сильно, напористо, даже ожесточенно.

Я лежал на своем диванчике и думал об этом дне и обо всем мире, в котором прошел этот день. Огромность мира в те годы тревожила меня, казалось невероятным существование чужих и далеких стран, совершенно равнодушных к нам и к нашей судьбе. Я думал о том, что вот этот-то уж день прожит всем миром одинаково, что в этот день у всего мира была только одна общая новость, и эти мысли успокаивали меня и наполняли ощущением некоей странной гармонии. Я закрыл глаза и растворился в этом блаженном состоянии...

...Вдруг я услышал шарканье чьих-то ног у нашего подъезда, тихий стук костяшками пальцев в дверь. Стук был коротким, но шарканье не прекращалось: кто-то тщательно вытирал ноги о крыльцо. Стук повторился.

Я натянул штаны, накинул телогрейку, тихо вышел из комнаты и спустился в подъезд. Там уже стояли Дамир, Велира и Севка Пастернак.

— Кто-то стучит, — боязливо сказала Велира.

— Кто там? — крикнул Дамир.

— Откройте, пожалуйста, — послышался за дверью глуховатый мужской голос.

В подъезд один за другим входили наши ребята. Дамир открыл дверь. На крыльце стояла какая-то сутулая фигура в черном, сильно поношенном пальто, в шляпе. Из-под широких, обвислых брюк матово блестели головки новых калош.

— Вам кого? — сердито спросила Эльмира.

— Тише! — оборвал ее Севка. — Что ты, не понимаешь?

— Я, собственно, просто так, — пробормотал человечек. — Проходил мимо и решил постучать, Должно быть, ошибся, должно быть, нервы...

— Вы, наверно, по запаху, — любезным голосом сказала из-за наших спин тетя Зоя. В руках у нее был ухват. — На пирожки потянуло? Заходите, попотчуем.

— Нет, спасибо, что вы, я в самом деле ошибся, ваш дом 55, а мне нужно 22. Сами понимаете, как похожи эти цифры. Просто посмотрел не с того ракурса, — бормотал человечек и продолжал осторожно отступать.

— Севка, Васька, Борька, заходите справа, — скомандовал Дамир.

Человечек резко повернулся и побежал. Мы бросились за ним. Мы бежали очень быстро, но никак не могли его догнать. Прямо перед нами мелькали его новенькие калоши, слышались прерывистые хрипы, вырывающиеся из его груди, но дотянуться, схватить за полу черное развевающееся пальто никому не удавалось.

Уже начинало светать, и в конце гулкой улицы небо было розовым, низко висели трамвайные провода, орали грачи в пустых садах.

— Простая ошибка, элементарная путаница! Думал, 22, оказалось — 55! — дико заорал человек, резко свернул за угол, в туче брызг пролетел по лужам сквера и дунул вниз по Подлужной, к тускло светящейся ленте речки Казанки, за которой начинались уже поля и синели, розовели, зеленели маленькие озерки. Он бежал прямо к узкому дощатому Коровьему мостику.

— Неужели не догоним, неужели уйдет?! — крикнул я.

— Как же, уйдет! Там наши! Попался, голубчик! — закричала тетя Зоя.

На мосту действительно были наши — Инка и ее «летуны». Красавица сидела на перилах, свесив кудри, офицеры играли на гитарах, а француз пел никому из нас не известную песню:

Как я хочу в вечерний час
Кольцо Больших бульваров
Обойти хотя бы раз...

— Ну вот, уже гонят! — воскликнула Инка. — Мальчишки, только не стреляйте — надо живьем!

Офицеры, раскрыв объятия, побежали к человечку, но тот вдруг оторвался от земли и тяжело полетел над рекой Казанкой, заваливаясь, ухая, стеная, рыча, то ли как сова, то ли как подстреленный бомбардировщик.

— Эх, где же мой «Як»! Где же мой «Ильюшин»! Где же моя «Аэрокобра»! — в досаде закричали «летуны». По мосту загрохотали их сапоги и наши дырявые ботинки.

Человечек неуклюже приземлился на другом берегу и побежал по полям, по вязкой весенней земле.

Мы мчались за ним мимо озер под бледной луной и розовой зарей, смешались ночь и день, черное пальто все трепыхалось перед нами, и мелькали калоши.

В одном из озер по пояс в воде стоял голый Миша Мамочко.

— Берлин брал, кровь мешками проливал! — заорал он.

— Вся грудь в крови! — завопил он, нырнул и вынырнул.

— Искусана клопами! — захохотал он. — Граждане, червонец за шутку!