На полпути

Выехав из деревни, Дани повернул к виноградникам и встал в санях. Он любил такой скорый бег: лошади, цокая копытами, отбрасывают в стороны комья снега, и сильный ветер, завывая, хлещет по лицу. Лошади неслись вверх к давильне, хотя дороге пришлось сделать три петли, чтобы взобраться на вершину горы. Дани прикрыл лошадей попоной и, зайдя в свой погребок, наполнил вином привезенную с собой бутыль. Не прошло и нескольких минут, как он пустился в обратный путь. С дороги, которая зигзагами отлого сбегала вниз, было видно далеко вокруг. Деревня раскинулась перед Дани, напоминая раскрытую ладонь. Несколько узких кривых улочек протянулось между холмами, точно скрюченные пальцы руки. Дома жались один к другому и к подножию холмов. Только усадьба госпожи Регины бурым пятном выделялась на снежном поле в стороне от деревни. В ней размещался прежде сельскохозяйственный кооператив. Может быть, там и устроить новую кооперативную ферму? Но Дани отбросил эту мысль: усадьба далеко от железнодорожной станции и линии электропередачи, туда ведет плохая дорога. Он долго разглядывал дальний край деревни. В трех километрах от последнего дома сверкала металлическим блеском скованная льдом река Раба. Вот где было все, что надо: лес, чистый воздух, вода. Это достаточно далеко, чтобы не мешать росту деревни, и достаточно близко, чтобы не тратить много времени на дорогу. Дани решил: новая ферма будет на берегу Рабы. И ему пришел на память один соседний кооператив, существовавший уже лет десять, куда он заезжал недавно. «Поглядите, товарищ, здесь раньше была пашня», — сказали ему. И Дани увидел четыре огромных скотных двора, мастерские, контору и клуб, силосные башни, зернохранилища, амбары, мельницу. Там было электричество и водопровод. Мощеная дорога, молодые деревца во дворе. И три раза в день с шоссе заворачивал в поселок автобус…

Глаза у Дани блестели, от пощечин ветра раскраснелось лицо.

И тут он опять вспомнил об упрямстве матери.

В деревне он подсадил в сани своего дядю. Громкоговоритель выкрикивал уже имена крестьян, принятых в кооператив сегодня утром.

— Нынче вступает вся деревня, — поглаживая свои жидкие отвисшие усы, сказал Кальман Лимпар.

Он был худой, сутулый, с длинными руками и ногами, как мать Дани и вообще все Лимпары. Грязная, засаленная одежда висела на нем мешком. В пятидесятые годы он любил повторять: «Я очень бедный кулак, товарищи…» И теперь у него было тридцать хольдов земли и прекрасно оснащенное хозяйство, хотя долгое время он числился в списке кулаков. «Ему хорошо вступать в кооператив, — ворчал народ, — у него запасов на четыре-пять лет. А нам что есть, если кооператив не выдаст хлеба?»

Но люди подписывали заявления, потому что не раз убеждались, что Лимпар не просчитается: он не вложит ни гроша в неверное дело. Хотя своим неряшливым внешним видом и всеми повадками этот человек не мог никому внушить почтения, хитрый, насмешливый взгляд и нарочитая манера сердито оттопыривать губы придавали ему значительность. В деревне его не считали кулаком в отличие от бывшего трактирщика, нотариуса и госпожи Регины, потому что Лимпар не кичился своими прибылями: жил он скромно, работал вместе с батраками и ел то же прогорклое сало, что и они, если его толстая, рыхлая жена поленилась или не смогла из-за болезни ребенка принести в поле обед.

Для матери Мадараса ее младший брат Кальман был непререкаемым авторитетом, хотя она никогда не могла простить ему, что он родился мальчиком; по не известно откуда взявшемуся обычаю крестьянские девушки получали от родителей лишь сундук с приданым, а вся земля доставалась сыну. Братьев и сестер Лимпаров было четверо: два парня и две девушки. Один брат стал священником, но причитавшуюся ему часть земли не поделили между сестрами, а отдали второму брату. И «наш Кальман» хорошо распорядился двойным наделом, больше чем втрое увеличил его. Вот чем объяснялся его авторитет, вот почему Дани надеялся, что дяде удастся образумить мать.

После длинного обстоятельного разговора, который вертелся главным образом вокруг погоды и здоровья детей, Лимпар приступил к делу: