На полпути

— На этот счет можете не сомневаться, мой отец — человек основательный и в серьезных делах шутить не любит. И вообще мы с ним вместе все обсуждаем… Тогда я не буду зря тратить время… Но вы, очевидно, не знаете, как вел себя Мадарас в пятьдесят шестом году. Наш кооператив существовал тогда всего два года, но мы уже выплачивали шестьдесят форинтов на трудодень. У нас было двадцать пять коров, плодоносящий сад на десяти хольдах и десять хольдов молодых яблонь и персиковых деревьев. Когда до нас докатились волны будапештской контрреволюции, госпожа Регина потребовала, чтобы ей вернули усадьбу. Мы раздобыли в полиции три винтовки и, вооружившись ими, охраняли скотные дворы, силосные башни, скирды сена, соломы. Никто не осмеливался притронуться к нашему добру. После четвертого ноября, когда уже стал налаживаться порядок, в усадьбу явилась госпожа Регина и показала бумагу с печатью, подписанную председателем райсовета, что мы, мол, обязаны выехать из усадьбы, а она должна заплатить нам пятнадцать тысяч форинтов компенсации за произведенный нами в постройках ремонт. Мы облегченно вздохнули: откуда госпоже Регине взять пятнадцать тысяч форинтов, когда последнее время она сидела на шее у «добросердечных» односельчан? Но на всякий случай я зашла в райсовет и попросила, чтобы у нас не отбирали усадьбу, потому что без нее мы не сможем вести хозяйство. Председатель же не стал меня слушать. Он сказал, что мы обязаны устранить все несправедливости, допущенные во времена прежнего руководства. Я искала и вас, товарищ Драхош, но вы тогда не работали в райкоме партии. На другой день в полдень госпожа Регина опять заявилась в усадьбу. Но на этот раз она была не одна и не пришла пешком, а приехала вместе с Дани Мадарасом на его подводе с резиновыми шинами. На подводе было полно добра госпожи Регины, которое хранилось последние годы у ее знакомых в деревне. Чего только там не было: кресла, обитые бордовым плюшем, ковры, огромные картины в позолоченных рамах, резной буфет, радиоприемник и даже рояль… Интересно, ведь в пятидесятом — пятьдесят втором году судебный исполнитель ни разу не находил у нее ничего, что стоило бы конфисковать… Госпожа Регина отсчитала нам пятнадцать тысяч форинтов, а потом с наглой улыбкой попросила, чтобы мы помогли ей сгрузить с подводы мебель. Я готова была разразиться негодованием, но мой отец, схватив за локоть, вывел меня из конторы. Когда мы подошли к коровнику, там уже стояли люди, пришедшие из деревни. Они сказали, что Дани Мадарас одолжил барыне пятнадцать тысяч форинтов, потому что она была его любовницей. Я чувствовала себя примерно так, как Адам и Ева, когда их изгнали из рая. Погибли плоды моего двухлетнего труда и мечта всей моей жизни, как я тогда считала. Ведь я могла бы пойти работать в научно-исследовательский институт, поступить в университет, прожить лучшие годы в Пеште. Но я не стремилась к этому, мне хотелось наладить жизнь в деревне. А теперь пришел всему конец.

Я сердилась не на барыню (в конце концов, чего ждать от классового врага?), а на Дани Мадараса. Близко этого парня я не знала, но, судя по тому, что о нем говорили, представляла его себе культурным крестьянином, достойным лучшей судьбы. И его тогдашний поступок несказанно разочаровал меня.