На полпути

Двадцать девятого октября огромная толпа собралась перед райкомом партии. Люди предъявляли обычные требования, а также настаивали на моей выдаче. Выкрикивали мою фамилию. Мы тогда как раз совещались, применить ли нам оружие. Райком принял решение оружия не применять. Только я выступал против из вполне законного чувства самозащиты, потому что народ продолжал кричать: «Пусть выдадут Драхоша! Мы хотим с ним рассчитаться!» Я заявил, что настаиваю на применении оружия и, если на меня нападут, дешево свою жизнь не отдам.

Мой заместитель, выйдя на балкон, вступил в переговоры с толпой. Он обещал людям рассмотреть их требования, пусть только они мирно разойдутся по домам. Ради моей безопасности он сказал, что меня нет в райкоме. Народ постепенно успокоился, примирился с тем, что Драхош «сбежал».

Я с пистолетом в руке стоял в одной из комнат райкома и думал, почему именно меня люди так ненавидят? Ведь раньше, хотя у нас и возникали разногласия, меня любили, я не раз это чувствовал. Очевидно, они возненавидели меня за то, что я насильно загонял их в кооператив. В те тяжелые минуты я все обдумал и понял до конца.

Ночью народ разошелся. Я вылез через дымоход на крышу, пробрался по улице не замеченный теми, кто был выставлен для охраны здания, и наконец на машине Красного Креста бежал тайком в деревню к родным жены. На другой день вечером — мы как раз ужинали — явились солдаты и штатские, чтобы арестовать меня. Мне не разрешили даже закончить ужин. В райцентр меня привезли на грузовике, изрядно избив по дороге. А там посадили в тюрьму. Несколько дней меня продержали в темноте, не давали ни есть, ни пить. Никто не заглядывал в мою камеру. Меня охранял молодой пограничник, с которым позже я подружился, но вначале он относился ко мне с большим недоверием.

Наконец пришли за мной какие-то вооруженные парни, надели мне наручники и, приставив к моему боку автомат, повели меня по райцентру. Собрав около четырехсот человек, в клубе устроили открытое судебное заседание. С выражением зачитали выдвигаемые против меня обвинения, полные страшной клеветы. Потом кто-то в зале показал фотографию девочки, погибшей в автомобильной катастрофе, и закричал: «Драхош — ее убийца! Повесить его!»

Это судилище рассматривало не только мое дело, но и дела других ответственных работников. Один из обвиняемых пал духом, хныкал, несколько раз терял сознание и в конце концов отрекся от своего коммунистического прошлого, оправдываясь тем, что его силой загнали в партию. Другой, чтобы спасти собственную шкуру, набросился на меня с клеветой. Но мне терять было нечего. Я не струсил, не отступил. И заявил прямо в лицо своим судьям, этим подонкам, и введенной в заблуждение толпе, что я был коммунистом, остаюсь коммунистом и отвечаю за свои поступки, даже если меня ждет смерть.

Мое поведение, как я почувствовал, произвело большое впечатление на присутствующих. А также на молодого пограничника, которому была поручена моя охрана.

После суда он отвел меня обратно в тюрьму. Меня приговорили к смертной казни через повешение, и приговор должны были привести в исполнение на следующий день. Суд же состоялся третьего ноября, а четвертого у нас появились первые советские танки. Но за сутки порядок не восстановился. Молодой пограничник открыл мне, что, поскольку положение изменилось, меня хотят прикончить в тюрьме. И он припрятал топор в моей камере. Когда ночью за мной явился вооруженный отряд, перед моей камерой стоял уже не один пограничник, а много, и они не дали меня убить. На другой день я вышел на свободу. Семья моя голодала. Я поехал искать работу в Дьёр, потом в Татабанью, но, так как в моей трудовой книжке было написано: «Работал в райкоме партии», рабочий совет всюду отказывал мне. После того как восстановился порядок, я попросил, чтобы меня назначили на прежнюю должность. Тогда уже я понимал, в чем заключались мои ошибки, и горел страстным желанием лично исправить их. Я понимал, что смогу работать намного лучше, чем раньше. И, зная, что цель моя благородна, не боялся смотреть в лицо людям. Но начальство отклонило мою просьбу, считая меня слишком «скомпрометированным». Наконец мне удалось все-таки добиться того, что меня восстановили в должности секретаря райкома партии. Работу я начал заново. Я не чувствовал вражды к простым, введенным в заблуждение людям, которые присутствовали в клубе при вынесении мне смертного приговора. Я усвоил одно: мы должны так трудиться, чтобы никогда больше не повторился пятьдесят шестой год… Вы понимаете меня, товарищ?

Мока неуверенно кивнула головой.

— Да… Но мы говорили о Мадарасе.

— Мы и говорим о нем, — терпеливо, но без всякого воодушевления сказал Драхош и откинулся на спинку стула.

— Из него лет двадцать назад вышел бы кулак.

— Двадцать лет назад едва ли был другой путь, чтобы пробиться в жизни, — возразил он после некоторого раздумья.

Мока подавила в себе разочарование. В сущности, у нее пропала всякая охота продолжать разговор, и ей стало немного стыдно. Уже без всякой горячности, по инерции она прибавила: