На полпути

Дани зашел в дом. Регина месила тесто к обеду. Она выглядела значительно моложе своих сорока лет; и не удивительно, подумал Дани, ведь никогда в жизни она не работала. У нее были крепкие, полные руки и бедра, глаза светились умом, а на изгибе пухлых губ мелькала хищная улыбка. У Дани закипела кровь. С тех пор как он стал председателем, у него не оставалось времени на любовные похождения. Он встречал иногда своих прежних любовниц, но ему некогда было бегать по тайным свиданиям, даже когда не требовались долгие ухаживания.

— Давненько ты ко мне не заглядывал, — приветствовала его Регина и вместо фамильярного «Дани» с насмешливой улыбкой добавила: — Господин председатель.

Отставив тесто, она вымыла руки и пригласила Дани в комнату, хранившую следы былой роскоши. В те времена, когда он захаживал в Ореховую долину, здесь стоял только ободранный диван, а среди мешков с картошкой был запрятан радиоприемник, который хозяйке всегда удавалось каким-то чудом спасти от судебного исполнителя.

«Как хочешь, но я не могу жить без классической музыки», — так Регина объясняла Дани свою изобретательность, а на рассвете, провожая его до шоссе, восклицала с восторгом, указывая на окрестные поля: «Смотри, смотри! Словно все это изобразил Гольбейн!»

Дани сел в кресло, обитое бордовым плюшем, и хозяйка подала ему зеленый тягучий ликер. Но тут же спохватилась:

— Я-то хороша! Ведь ты его не любишь! — И она принесла бутылку прозрачной палинки. — Чему я обязана вашим посещением, господин председатель?

— Я проверяю, кто из членов кооператива ходит на работу, а кто нет. Ваше место, сударыня, сейчас на свекольном поле.

— С такими руками, господин председатель? С такими руками? — И она выставила перед Дани свои полные, соблазнительные руки.

Дани захотелось впиться в них зубами. Он откинулся на спинку кресла и перевел разговор на серьезную тему:

— Мы покупаем у тебя, Регина, коровник.

Она внимательно посмотрела на него: не шутит ли он? Потом нехотя проговорила:

— Он не продажный.

— Почему?

— Мне самой он нужен.

— Не глупи. Ты сможешь держать там своих коров.

— Все равно не продажный.

— У нас есть на это тридцать тысяч форинтов. Я знаю, что он стоит дороже, но мы не имеем возможности платить больше. А тебе не представится другого случая сбыть его с рук. Если ты не продашь коровник, он рано или поздно развалится. Ведь тебе он больше никогда не понадобится.

— Ты в этом уверен?

— Точно так же, как в том, что сижу сейчас здесь у тебя.

— Ты говоришь так по долгу службы. — Она взглянула на него с надеждой: — Лишь потому, что обязан так говорить.

— Ты мало что извлекла из уроков истории, — засмеялся Дани. — Перед пятьдесят шестым годом ты тешилась той же надеждой…

— Ты очень изменился, Дани, — огорченно сказала Регина. — Помнишь, как мы строили планы, что я получу назад свои пятьдесят хольдов и ты будешь на них хозяйничать?

— Ты же их не получила, — грубо отрезал Дани. — И не получишь. Не надейся на это, Регина.

Регина сидела рядом с ним на ручке кресла. Своими нежными пальцами она гладила его по голове.

— Я понимаю, что теперь ты просто не можешь говорить и поступать иначе. Но почему ты обижаешь тех, кто сроду тебя не обидел? Неужели ты так же относишься к своим родственничкам? Я, видно, не заслужила у тебя того, что заслужил этот жулик, твой дядька?

У Дани возникло неприятное чувство, будто он прикусил что-то твердое больным зубом. Значит, вот каким считают его в деревне? Надо опровергнуть эти слухи. Но как?.. Подняв голову, он посмотрел в глаза Регине: от кого она могла слышать такое и при чем тут ее коровник? Но тут он уперся лбом в пышную грудь Регины. Помимо своей воли он крепко обнял женщину и потянулся к ее губам. Через минуту, не прерывая поцелуя, встал с кресла и повел ее к стоявшему поблизости дивану. Это был не старый, скрипучий диван, а другой, который Дани привез сюда в декабре пятьдесят шестого года на подводе с резиновыми шинами.

Закрыв глаза, лежал он рядом с женщиной. «Рыхлое, мягкое тело. И слишком мягкие, слишком липкие объятия. Регина, диван — все мягкое, рыхлое, клейкое… Через одежду греет изразцовая печь… Губы у Моки тонкие, строгие. Когда она в гневе закусывает их, они сразу припухают, налившись кровью. А если бы я впился в них, они так же налились бы кровью? Стоит ей загореться ненавистью, как в декабре пятьдесят шестого, и глаза у нее станут зелеными. Зеленое зеркало, острый осколок стекла. А если обнять Моку, глаза у нее тоже станут зелеными? Конечно. Но словно чуть замутненными, нежно-зелеными, как вода, отражающая облака. Или как крупные листья у водяной лилии в глубине озера. Надо будет непременно заглянуть в эти зеленые глаза, когда они не горят ненавистью ко мне…»

Дани даже не посмотрел на Регину. Стоя у стола, он выпил залпом две стопки палинки. И, не оборачиваясь, спросил:

— Ну, так продаешь?

Очнувшись от сладкой истомы, Регина приподнялась на локте.

— Что?

— Коровник.

— Ах, Дани… Дорогой Дани!

— Если не продашь, нам придется его отобрать. Подумай хорошенько. Завтра здесь уже будут наши коровы.

Регина тяжело дышала за его спиной. Дани ждал ответа.