На прорыв

Кроме Анютки санитарок хватало: меня обихаживали чуть ли не всем медсанбатом. И сам не понимаю, за что такая честь. Из-за того, что был единственным раненым женского пола? Так война быстро учит жёсткости. И даже жестокости. Не думаю, что какая-то мамзель вызвала вдруг у персонала жуткое желание взять над ней шефство. Хотя, если подумать, – вполне возможно. Перебинтовывать меня, например, всегда приходила пожилая санитарка Глаша. Женщина явно уже разменяла пятый десяток. По возрасту в бабушки ещё не годилась, но война и тяжёлая работа сильно её состарили. Глафира – женщина немногословная, на вид очень даже суровая. Но повязки умудрялась менять так мастерски, что почти этого не замечал.

Всегда придёт, внимательно осмотрит, пощупает лоб – нет ли температуры, пройдётся пальцами по гематомам, проверяя их состояние, по ранам – не воспалились ли. И реально её чувствительные пальчики приносили вполне заметное облегчение – мне действительно становилось лучше. А уж когда меняла повязку на торсе, всегда внимательно рассматривала выжженую звезду. Пару раз даже мазала её какой-то пахучей мазью. Но никогда и ничего не спрашивала. И даже особо не говорила. Лишь перед тем, как выйти из закутка, всегда напоследок бросала в мою сторону взгляд, полный сострадания. Думала – я не вижу, как нет-нет, да и блеснёт в уголках её глаз предательская влага.

И из-за этого я ещё больше ярился и бессильно скрежетал зубами. Как же я вас, мрази фашистские, ненавижу. Сколько же страданий вы принесли на нашу землю. Русский народ всегда славился широтой своей души. И Глаша – яркий тому пример. Несмотря на трудности, тяжёлую работу, голод, холод и страдания, женщина в первую очередь заботилась о своих подопечных. Я же видел, что ей тяжело. Но она всю себя отдавала нам – раненым. О себе не думала вовсе. И ведь все это буквально кожей чувствовали: ни разу ни от одного раненого не слышал ни одного плохого слова в её адрес. Только благодарность. А ведь люди разные бывают. Были среди раненых и такие, про которых можно сказать “пробу негде ставить”: даже ко мне пытались подкатывать. Бабники – что с них взять. Но Глафиру реально уважали. В её присутствии не звучало ни одного матерного слова. Так что “Есть женщины в русских селеньях…” Некрасов писал, наверное, именно с таких, как она.

Анютку же, похоже, жалели: малолетней пигалице старались тяжёлой работы не давать, хоть та и “рвалась в бой”. Мотивировали тем, что “дескать, успеет ещё навидаться всякого”. Потому и к моей перевязке её не допускали: я и сам понимаю, насколько жутко, наверное, выглядело тело Ольги. От такого зрелища, наверное, кошмары по ночам снились многим (тем, кто это непотребство видел, естественно). Хотя встречались и гораздо более страшные ранения. Но одно дело – раненый мужчина. И совершенно другое – раненая женщина. Я, наверное, тоже на раненых женщин не захотел бы глядеть – жутковато. Вот и держали Анютку в этом плане от меня подальше. Но в баню идти вместе со мной оказалось некому – все были очень заняты. Так что невольно пришлось и её “посвятить” в тайну моей звезды. Ничего, девочка справилась. Хоть я и клял себя на все лады, но это чёртово “тавро” даже при желании фиг скроешь. В общем, к концу помывки всё более-менее устаканилось и вышли мы из бани уже вполне довольные жизнью.

Так и шли с ней к медсанбату, пока по дороге навстречу нам не попался “козлик” – ГАЗ-64 – первый советский джип (память оказалась на высоте).[13]

Поравнявшись с нами, машина остановилась. За рулём оказался совсем неизвестный мне паренёк, рядом с которым я с удивлением увидел уже знакомого особиста. Тот мне кивнул и улыбнулся:

– Я смотрю, дела у вас, Ольга, уже пошли на поправку. Значит, скоро свидимся, – и тронул водителя за руку, давая команду на движение.

Тут-то меня и накрыло…

На заднем сидении я вдруг заметил вальяжно развалившегося эсэсовца, рядом с которым сидел напряжённый, внимательно следящий за ним конвоир.

Но лишь наши взгляды – мой и надменный эсэсовца – пересеклись, как чуть ли не физически стало тяжело дышать.

И такая вдруг ненависть разгорелась в моём сердце – хоть костёр зажигай. Надменное, холёное лицо “повелителя всех народов” как-то резко вдруг посерело. Из фрица будто резко выкачали весь воздух – он осунулся и скукожился. А на лице отразился самый настоящий ужас, переходящий в панику.

Миг – и “козлик” проехал мимо, оставив на душе какое-то жутко гадливое чувство. Будто в отборном вонючем дерьме извозился весь по уши. Прямо физически захотелось тут же вернуться в баню обратно и снова помыться. Но нельзя – желающих и без нас полно: банька маленькая и на неё очередь расписана чуть ли не на неделю вперёд.

Очнулся от того, что кто-то теребил меня, крича прямо в ухо:

– Оля, Олечка, да очнись же. Да что же с тобой такое? Оля…