На путях исторического материализма

Сдвиг в институциональных позициях отразился и в смещении интеллектуального фокуса внимания. В то время как Маркс последовательно переходил от философии к политике и экономике в своих исследованиях, западный марксизм шел в обратном направлении. Поток серьезных трудов по экономическому анализу капитализма в рамках марксистской теории в основном иссяк после «великой депрессии». Политическое изучение буржуазного государства пришло в упадок после того, как Грамши заставили замолчать. В конце концов обсуждение стратегических путей перехода к социализму прекратилось почти полностью. Их место все больше занимал философский дискурс, сосредоточенный на вопросах методологии, скорее эпистемологических, чем сущностных по своему характеру. В этой связи работа Корша «Марксизм и философия» 1923 г. оказалась пророческой. Сартр, Адорно, Альтюссер, Маркузе, Делла Вольпе, Лукач, Блох и Коллетти — все выпустили крупные работы, посвященные проблемам познания и написанные языком, который отталкивал своей терминологической сложностью. В своих целях каждый обратился к философскому наследию Гегеля, Спинозы, Канта, Кьеркегора, Шеллинга и других предшественников Маркса. В то же время западный марксизм развивался в тесном контакте, часто в квазисимбиозе, с интеллектуальными системами немарксистского характера. Заимствование концепций и тем у Вебера в случае Лукача, Кроче в случае Грамши, Хайдеггера в случае Сартра, Лакана в случае Альтюссера, Хейлмслева в случае Делла Вольпе было характерно для западного марксизма. Распространение этого рода побочных взаимосвязей на буржуазную культуру, чуждое традиции классического марксизма, само по себе являлось производной функцией нарушения взаимоотношений, которые когда-то поддерживались марксизмом и практикой рабочего движения. Прекращение последних, в свою очередь, склонило западный марксизм к пессимизму, заложенному в его фундамент и проявившемуся в историческом материализме: в теории логики «нехватки» Сартра, в представлении Маркузе о социальной одномерности, в утверждении Альтюссера о вечности идеологических иллюзий, в опасениях Беньямина о конфискации истории прошлого или даже в собственно суровом стоицизме Грамши.

В то же время в своих уже более узких границах великолепие и плодотворность этой традиции были замечательными по любым меркам. Марксистская философия достигла высот утонченности по сравнению со средним уровнем в прошлом. Основные представители западного марксизма впервые выступили с исследованиями культурных процессов в более высоких уровнях надстройки, как бы обеспечивая блестящую компенсацию за свое прежнее пренебрежение структурами и инфраструктурами политики и экономики. Более того, искусство и идеология составили привилегированную область исследований. Мыслитель за мыслителем работали в ней с воображением и точностью, которые исторический материализм здесь никогда прежде не применял. В последние годы существования западного марксизма действительно можно говорить о настоящей гипертрофии эстетики, оказавшейся переполненной всеми ценностями, которые подавлялись или отрицались в других направлениях по мере истощения социалистической политики. Утопические образы будущего, этические максимы для настоящего сместились и сконденсировались в беспредельных размышлениях об искусстве, которыми Лукач, Адорно и Сартр завершили свой творческий путь.

Тем не менее, какими бы ни были внешние ограничения традиции, представленной подобными этим теоретиками, благодаря самой своей отдаленности от непосредственной политической практики она оставалась стойкой к любым соблазнам компромисса с существующим порядком. Западный марксизм в целом отказывался от любого реформистского соглашения. Он произрос на почве, на которой массовые коммунистические партии сумели сохранить за собой верность авангарда рабочего класса в крупных странах континентальной Европы. Компартии, которые к концу 20-х годов были одновременно непримиримыми врагами капитала и сталинистскими структурами, которые не допускали серьезных обсуждений или разногласий по крупным политическим вопросам, рвали революционную связь между теорией и практикой. В этих условиях некоторые из крупных мыслителей западного марксизма — Лукач, Альтюссер, Делла Вольпе — решили формально оставаться членами соответствующих партий, в то же время разрабатывая, насколько они это могли, положения, которые были далеки от официальных догм и находились в завуалированной оппозиции к ним. Другие, как Сартр, пытались теоретически осмыслить практику этих партий с позиций внешнего наблюдателя. Третьи, подобно Адорно в послевоенной Германии, воздержались от любой непосредственной связи с политикой вообще. Но ни один из них не капитулировал перед статус-кво и никогда не приукрашивал его даже в худшие годы «холодной войны».