На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

В этом «анекдоте», как тогда называли подобный жанр, прежде всего обращает на себя внимание то, что героем является простой крестьянин, который, предполагается, ничего не слышал ни о Муции Сцеволе, ни о Марке Курции. Крестьянин этот воплощает в себе русский народ, который через имена-символы приравнивается к римскому народу. Для автора этой легенды не столько важно убедить читателя в том, что это было на самом деле, сколько отослать его к соответствующим страницам Тита Ливия, где рассказывается о том, как римский патриот Муций пробрался в стан врагов Римской республики с целью убить тирана и был схвачен его телохранителями. «Когда царь, – пишет Тит Ливий, – горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой, сказал ему Муций: «Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы!» – и неспешно положил правую руку в огонь, возженный на жертвеннике. И он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от алтаря» [Тит Ливий, 1989, с. 73]. Но еще более впечатляюще звучит рассказ о юном воине Курции, который, когда потребовалось принести в жертву богам «главную силу римского народа», «с укоризною спросил растерянных граждан, есть ли у римлян что-нибудь сильнее, чем оружие и доблесть…а затем верхом на коне, убранном со всею пышностью, в полном вооружении бросился в провал, и толпа мужчин и женщин кидала ему вслед приношения и плоды» [Там же, с. 327].

При всем том, что подвиг Курция в изложении Тита Ливия намного ярче и жертвеннее, чем подвиг Сцеволы, героем «анекдота» становится не русский Курций, а русский Сцевола. Это объясняется условиями военного времени. Смерть, пусть даже добровольная, верхом на коне в полном вооружении на войне не является неожиданностью и составляет, так сказать, будничный подвиг, практически лишенный театрального эффекта. Важно, чтобы жертва была лишена узко прагматического характера, а еще лучше, если герой при этом произносил бы какие-нибудь «исторические» слова, как, например, в еще одном «анекдоте» из «Сына Отечества»:

Кому не известен Кинигир, тот грек, который бросился с берега, чтоб остановить персидскую галеру, схватя оную рукою, руку отрубили, он схватил другою, отрубили и сию, он схватил зубами, и тут лишился головы?[92] – Читая о Кинигире, конечно, удивляешься подвигу его; но полтавского полку унтер-офицер N. N. более трогает мою душу. У него в жарком сражении при Салтановке оторвало ядром руку; он вышел из сражения, держа другую оторванную. Проходя мимо князя Багратиона и став во фрунт, сказал: «Здравия желаю, Ваше Сиятельство!» Когда же стали у него вынимать руку из плеча, он охнул – лекарь упрекнул ему за сие. Унтер-офицер отвечал: «Не думаете ли вы, что я охаю о руке или от нетерпимой боли? Отрежьте другую, я не поморщусь; но я охаю о России, о моей родимой стороне, и что не могу более, надолго, служить моему государю [Гераков, 1813, с. 295].

В данном случае древний и современный мифы очень плохо монтируются. Случай при Салтановке, даже если он и имел место, никак не соотносился с античностью в силу своей заурядности: рука, оторванная ядром, – обычное дело на войне. Но для того чтобы этот случай сделался исключительным, ему необходим аналог в древней истории. Аналогия, пусть даже натянутая и неубедительная сама по себе, играет решающую роль в любом мифотворчестве. В данном случае мы имеем дело с заменой стереотипов. Стереотип военных будней заменяется книжно-патриотическим стереотипом и, утрачивая связь с реальностью, начинает оказывать на нее влияние как высокий образец для подражания.

* * *